Теперь уже Шик завладел вниманием Лили. Его история относилась к самому окончанию клубной эпопеи. Юрка, сын пермского маляра, успевший сызмальства перенять кое-какие навыки отцовской профессии, взялся побелить две комнаты, одну из которых теперь занимал комитет комсомола. Предварительно продемонстрировал свое искусство на небольшом участке стены. Получил высшую оценку. Оставшись один, развел мел — сразу на обе комнаты, сдобрил его мылом, всыпал ультрамарину. Для вящей крепости влил еще и клея. Помыл кисть, влез на козлы… Потолок получился полосатый, с бурым оттенком. Юрка не смутился: высохнет — сделается как снег. Принялся за стены. Пока белил одну, другую, потолок посветлел. Но лучше не стал. Каждый мазок смотрел на свой лад — хоть считай, сколько раз провел маляр кистью. «Сгладится, как подсохнет», — опять подумал Юрка, но уже без прежней уверенности. В соседнюю комнату перебрался с тяжелым сердцем. Тут, как на грех, в цехах закончилась смена. Ввалились ребята. Комната, с которой разделался Юрка, — первая от входа. Ребята, конечно, сразу в нее. Замерли на мгновение; Юрка за стеной тоже замер. И посыпалось: «Потрясающе!.. Бесподобно!.. Церковная роспись!.. Мозаика!.. Высший класс!.. Одно слово, братцы, — шик!» Юрка подхватил кисть и бежал через окно (благо прыгать невысоко — первый этаж). Потом выяснилось — переборщил по части мыла и клея. Белил заново, получилось.
Один Булатник ничего не рассказывал. Но ведь и молчать можно так, что всем приятно.
Встречу оборвал обед. Пришлось расставаться: после обеда мертвый час — все равно посетителей выставят. Впрочем, дольше — не всегда лучше. Пожалуй, именно тогда и хорошо прощаться, когда желание быть вместе не пошло на убыль ни у той, ни у другой стороны.
Захар Кондратьевич Городилов, младший брат Ивана Грозы, был в депо человеком малоприметным. Работал исправно, не ленился, но, что называется, с неба звезд не хватал. Один машинист любит скорости — так рванет по перегону, что только зажмуривайся, другому подавай состав поувесистей, третий отличится экономией топлива, четвертый — высоким межремонтным пробегом машины. Словом, в каждом своя изюминка. Захар же ни в чем выше среднего уровня не поднимался. Впрочем, он никому не завидовал, безвестностью не тяготился и полагал, что при своей малограмотности и без того здорово преуспел в жизни.
В личном деле Захара Кондратьевича против графы «образование» значилось — низшее. Несколько лет назад в депо набралось бы изрядное число таких машинистов. При случае где-нибудь в «брехаловке» проезжались на собственный счет:
— Образование — семилетка на двоих.
— Три класса, четвертый коридор.
Но когда в пятидесятых годах на транспорте четко определилась линия на замену паровозов электровозами и тепловозами, когда в депо почувствовали, что не вечно висеть над Крутоярском-вторым угольному дымочку, машинисты потянулись в вечернюю школу. Кто с охотой, а кто и поневоле. Понимали: коли не собираешься сойти с главного хода жизни — учись. Без образования, хотя бы семилетнего, на электровозы или тепловозы не пустят, даже на курсы переквалификации не зачислят.
Захар Кондратьевич в школу не записался: не то чтобы проглядел он поход своих почтенных сверстников в науку, а как-то недооценил, недоосмыслил его. Только что отстроился. Дом, в котором жил до сих пор, поменьше, похудее, продал. Удачно купил корову; свинью и прежде держал. На новой, завидной просторной усадьбе развел огород, заложил сад. В магазин только и ходил что за хлебом, сахаром да чаем — остальное свое. Вино и то покупать не надо — жена бражку варила, не уступит шампанскому: и сладкая, и хмельная, и шипучести вдоволь.
Детство Захара Кондратьевича было голодное, нищее — сиротами с братом остались; юность трудная — по деревням колодцы рыл. В тридцатых годах вслед за братом определился на транспорт. Начал чистильщиком кочегарных канав. Едва выбился в помощники машиниста — война. Лишь в последние годы и зажил в свое удовольствие.
В тот день, когда сирена первого тепловоза прозвучала над Лошкарями, Захар Кондратьевич в городе купил ослика. От парома до поселка тащился с ним на «своих двоих». Добрался до поселка, уже смеркалось. Все-таки пошел не улицей, а задами. Захар Кондратьевич жил в дальнем краю Новых Лошкарей. Усадьба его была самая последняя на склоне той горы, по березовому подолу которой рассыпались дома поселка.
Только взялся за ворота, услышал окрик:
— Эй, Захар, погоди маленько!
Обернулся. Дорогу переходил сосед. Да не один, с другом — оба машинисты.