Нина рассмеялась:
— У меня как раз третья.
— О-о, разве это чара? Наперсток. Нет, вы вне опасности.
Нина подняла свой бокал:
— За соловья и льва.
За столом кипел веселый, жаркий разговор. Овинский и Нина то включались в него, то болтали одни. Время неслось вскачь. «Давно бы так!» — ликовал Овинский.
И вдруг все кончилось. Будто чьи-то руки взялись за кусок узорной, декоративной материи и рванули его в разные стороны.
Нину увлекли танцевать. Виктор остался за столом. Хозяин, хозяйка и большинство гостей были здесь же. Готовясь в удобный момент примкнуть к их разговору, Виктор вслушался. Речь велась о родившемся в чьей-то семье мальчике. Одним малыш приходился внуком, другим племянником. Хозяева и гости видели его в разное время и теперь наперебой рассказывали, кого он узнал, а кого не узнал, на кого похож носом, а на кого подбородком, как уже держит голову и какие у него пухленькие ручки. Хозяин, хозяйка и гости упоенно переживали свою, внутреннюю семейную радость.
Овинский почувствовал в себе острую, углубляющуюся, как укол, боль. В первое мгновение эту боль доставила ему не тоска по сыну, а мысль о том, что у него есть сын, но он, Овинский, не может даже рассказать о нем. Затем он почувствовал зависть к этим людям — они рассказывали, они радовались, но тот новорожденный — он им даже не сын. Боль стала еще острее, еще глубже, и тогда во всей полноте вспомнилось, ощутилось, что это за счастье — Алеша, Ира и тепло их комнаты.
Радиола умолкла: кончилась пластинка. Овинский поднял голову. Обстановка вокруг, и люди, и голоса людей — все было теперь иным. Чужая обстановка, чужие люди, чужие голоса.
Подошла Нина. Она заметила перемену в нем еще во время танца. Опустилась рядом, в глазах ее были вопрос и сочувствие.
«Она все знает обо мне», — подумал Виктор.
Он подстегнул себя — не раскисать! Надо начинать жить, надо начинать жить! Увести Нину отсюда, уединиться, обнять…
— Жарко как! — сказал он.
Нина вскочила:
— Давайте откроем балкон.
— А не заклеено?
— Нет, нет.
Кто-то снова включил радиолу, за столом запели «Уральскую рябинушку». Треск открывшейся балконной двери затерялся в этом шуме. Свежий воздух, будто ожидавший, когда его наконец впустят, хлынул через дверь.
— Выйдем! — предложил Виктор.
— Сейчас, я что-нибудь накину.
Его вдруг странным образом задела легкость ее согласия. «Обрадовалась!» — подумал он желчно. Наблюдая, как она спешит через комнату, Виктор нашел вдруг, что у нее слишком опущены вперед плечи, что вся ее фигура какая-то не такая, вроде бы укороченная, что и платье сидит на ней как-то не так… Он одернул себя: «Неправда, ты же знаешь, что она красивая».
Он шагнул в холодную полутьму балкона. На бетонный парапет ложился снег, крупный и влажный. Овинский подумал, что там, на набережной, тоже идет снег. Алеша, наверное, спит. А может быть, еще нет. Может быть, его сейчас баюкает Ира… Овинский услышал какой-то тягучий, глухой звук и понял, что это простонал он сам.
На балкон вышла Нина. Через пуховый платок, который она накинула на плечи, через тонкий материал платья он охватывал пальцами ее руку, но у него было такое ощущение, как будто он держит что-то пустое.
— Зима… — произнесла Нина.
Овинский кивнул.
— Вы катаетесь на лыжах? — спросила она.
— Нет.
Они постояли еще немного. Нина нерешительно потянула руку. Виктор не удерживал.
— Холодно… — Нина поежилась. — Я пойду…
Он тотчас же забыл о ней. Закрыв за собой балконную дверь, пересек шумную комнату, с лихорадочной поспешностью оделся и сбежал по лестнице.
Несколько кварталов Овинский прошел, ничего не помня, ничего не замечая. И только после того, как он услышал свой стон: «Да что же это!» — он почувствовал себя.
Его охватила страшная усталость — не телесная, не физическая, но душевная. Никуда не хотелось идти, никого не хотелось видеть. Даже если бы кто-нибудь сказал ему вдруг сейчас, что его ждут там, в доме на набережной, он не обрадовался бы.