— Слушаю, Виктор Николаевич.
— Подождите меня у партбюро.
— Понятно, Виктор Николаевич.
Сырых вышел.
«Что это ему от него нужно? — забеспокоился Федор Гаврилович. — Уж не догадался ли? Да нет, не может быть!.. Но Сырых, Сырых! Вот находка! Из здешних, из коренных. И все время непосредственно с людьми, на общественных делах. На собрании по зеленой улице пройдет. А уж с бюро-то я как-нибудь справлюсь — меня, конечно, тоже изберут… Теперь, раз кандидатура есть, можно перед Ткачуком вопрос ребром поставить: либо я, либо Овинский…»
Он обдумывал все это, перекладывая, не читая, бумаги в пухлой папке «на подпись» и прислушиваясь краем уха к тому, что говорил Овинский. Разобравшись, что он предлагает, не взбунтовался, даже не насторожился, хотя речь шла об отмене его же приказа. «Все равно, товарищ Овинский, твоя песенка спета. А Булатнику и впрямь подпорка нужна, не то завалится».
— Ладно, скажу Соболю, чтобы распорядился, — просипел он и снова уткнулся в бумаги.
Берясь за дверь, Овинский подумал с жестокой иронией: «Чего доброго, еще сработаемся». В приемной задержался немного, избавляясь от той крайней внутренней напряженности, которую испытывал всякий раз, когда оставался один на один с Тавровым.
В коридоре его ждал Сырых.
Когда Виктор Николаевич остановил его там, в кабинете, и попросил подождать у партбюро, он не представлял себе ясно, что скажет ему. Овинский сознавал лишь надобность разговора — коммунист, кадровый работник депо оказался без дела.
— Не пройдетесь со мной? — предложил он, поравнявшись с Сырых. — Мне надо срочно в арматурный, к Добрынину. По дороге и потолкуем.
Тот закивал с готовностью:
— Да, да, пожалуйста…
Хотя его согласие потолковать на ходу устраивало Виктора Николаевича, он был бы, пожалуй, куда более удовлетворен, если бы Сырых проявил хоть какие-нибудь признаки строптивости. Ну, намекнул бы, что ли, что разговор слишком серьезен, чтобы вести его на ходу. «Черт знает что из человека получилось!» Опять вспомнились фотография и слова Лихошерстнова: «Боевая юность, слесаря ударной комсомольской бригады…» Виктор Николаевич прибавил шагу и спросил резко, не поворачивая головы:
— Кстати, у вас нет желания с Добрыниным посоветоваться, как вам дальше жить?
— С Максимом посоветоваться?
— Да, с Максимом Харитоновичем.
Сырых неопределенно дернул плечами.
— Я слыхал, у вас старая дружба, — в тридцатых годах вместе в партию вступали? — снова спросил Овинский.
— Совершенно верно.
— Так чего же вы плечами дергаете? С кем же еще вам советоваться?
Нет, не зря существуют на свете правила техники безопасности.
Лицо расцвело красноватыми пятнами. Нельзя сказать, чтобы они выступили густо и очень уж безобразили его. Во всяком случае, с таким лицом можно работать; можно даже заниматься общественными делами; шут с ним, можно даже в клуб пойти, посмотреть кино, потанцевать с подругой. Но попадаться с таким лицом на глаза Булатнику! — нет, легче голову на отсечение.
И надо же было, чтобы эти подлые пятна появились именно сейчас, когда Рита знала, как трудно приходится Булатнику, и когда ей казалось, что он просто пропадет, погибнет, если она не скажет ему каких-то слов участия или не поможет ему чем-нибудь. Какие она скажет слова или чем поможет, Рита абсолютно не представляла; но в равной степени Рита не представляла, как ей вообще существовать дальше, если она даже не может просто встретиться с ним, услышать его ненавистные ей рассуждения о дизелях и увидеть его вечно рассеянные, отсутствующие, ничего не замечающие, кроме этих проклятых дизелей, безжалостные, бессовестные, противные глаза.
Неприятности с лицом случились оттого, что Рита слишком уж азартно взялась за дело, получив новое назначение — заведование цехом подготовки воды для тепловозов. Она без предосторожности обращалась с химикатами. Даже хромпик — очень ядовитая штука — размельчала, не надевая предохранительные очки и респиратор.
Сегодня Рита ездила в город, в отделенческую поликлинику. Врач осмотрел молча ее воспаленное лицо, так же молча написал что-то на двух маленьких бумажках и, вручив их, пробурчал:
— Это на процедуру, это — рецепт.
— А что у меня, очень серьезное?
— Пройдет.
— Когда пройдет? Мне надо скорее.
— Пройдет, — еще раз буркнул врач.
Рита испытывала огромное желание стукнуть его чем-нибудь по голове.
— Мне идти? — спросила она.
Врач кивнул.
Из поликлиники направилась в больницу, к Лиле Оленевой. В иной день заколебалась бы — идти или не идти? Но сегодня, несчастная и сердитая — даже трудно сказать, что больше — несчастная или сердитая, — она не была склонна предаваться умствованиям по поводу уместности или неуместности нового визита к Лиле. Ну, случилось в последний раз — ляпнула, что Максим Добрынин это и есть ее, Риты, родной отец. Так что ж теперь, терзаться, ночи не спать? Своих бед хватает. И все равно когда-нибудь открылось бы. А с той встречи уже две недели минули. Надо же проведать, как она, что с ней.