Дежурная толкнула одну из дверей. Сделав широкий жест, сказала:
— Располагайтесь, молодые люди.
Кряжев первым звучно зашлепал туфлями по пустой комнате.
Овинский остановился в дверях.
— Что ж, отдыхайте, — промолвил он в нерешительности.
— Нет, мы еще в буфет пойдем, — ответил Кряжев, садясь на кровать.
Шик и Хисун тоже уселись каждый на своей кровати, и Овинский вошел в комнату.
— Неужто Городилову этот номер так пройдет? — сразу же начал Шик.
— Ладно, Юрка, хватит, — откликнулся машинист. — Не вышло сегодня, выйдет в следующий раз.
— А что, Городилов вообще тяжеловесные не берет? — спросил Виктор Николаевич, противясь желанию Кряжева замять разговор.
— Почему не берет? — недовольно ответил машинист. — Он и сейчас на двести тонн выше нормы повез.
— На двести, но не на шестьсот, — продолжал наступать Овинский.
— Это уж его дело, — все так же недовольно и неохотно произнес машинист.
Кряжеву было не по себе. Хотя то глубокое и бессознательное уважение, которое Кузьма до сих пор питал к Ивану Кондратьевичу, было потрясено в нем и рушилось, как рушатся подорванные здания, он не хотел при Овинском говорить плохо о Городилове. Инстинктивно он продолжал относиться к Овинскому как к человеку пришлому, пусть хорошему, доброжелательному, но все же пока еще пришлому. Городилов же был машинистом, то есть человеком той профессии, того труда, того круга людей, тех условий жизни, которые в душе Кряжева давно объединились в одно ревниво оберегаемое понятие «мое»; ему было так же трудно напуститься на Городилова при Овинском, как было бы трудно сказать что-нибудь плохое про все это «мое».
На некоторое время в комнате установилось молчание. Затем кровать, на которой сидел Хисун, заскрипела, и сдавленный голос кочегара произнес:
— Сволочь он, этот Городилов, насквозь сволочь.
Хисун всю сегодняшнюю поездку чувствовал себя очень скверно. Вчера выдавали зарплату. Когда знакомая сухонькая рука в черном сатиновом нарукавнике, высунувшись из маленького окошка кассы, указала, где надо расписываться, Хисун решил, что кассир ошибся. Он провел глазами по всей длинной строчке ведомости. Нет, сумма предназначалась ему, Хисуну А. П., хотя она превышала его самые оптимистические подсчеты. В бригаде Городилова он помощником получал столько же, да и то только в лучшие дни.
Неожиданно большая сумма получки и оказалась тем обстоятельством, за которое Хисун поспешил ухватиться, чтобы оправдать очередное посещение пельменной — заведения, расположенного как раз по пути из депо к дому. Хисун каждый раз легко находил какое-нибудь обстоятельство — печальное или веселое, злящее или умиляющее, неприятное или приятное — и, найдя, уже не в силах был выкинуть из головы мысль о нем. Оно не давало ему покоя до тех пор, пока он не оказывался в пельменной. Как всегда, ему достаточно было выпить сто граммов, чтобы отказаться от своего первоначального намерения ограничиться только этими ста граммами. Чем больше он выпивал водки, тем меньше ценил деньги, тем меньше думал о завтрашнем дне. Пельменная была лишь началом. У Хисуна сразу объявлялись друзья, подчас случайные, невесть откуда взявшиеся люди. Он пил с ними и поил их, шел с ними куда угодно, снова поил их и тех, кто оказывался с этими новоявленными друзьями. Но сколько бы он ни пил, где бы ни пил, в конце концов непременно сам добирался домой. Встав на пороге, кричал:
— Жена, тебе чо надо — молодца или золотца?
— Молодца, молодца, — испуганно отвечала молоденькая, щупленькая, похожая на болезненную девочку-подростка жена его.
— А коли молодца, дэк вот он я, — куражился Хисун. — А золотца нету, золотце фьють…
Хотя на этот раз жена сумела поднять своего Анатолия сразу после прихода курьера из депо, хотя он вовремя явился на паровоз, Кряжеву ничего не стоило определить, как провел кочегар день получки.
Хисун тяжело переносил похмелье. Кроме мук физических он испытывал муки нравственные. Ему было жаль семью, жаль свою загубленную репутацию, жаль неизвестно где и с кем изведенных денег. На этот раз ему было особенно тяжело. Он вспомнил, какую хорошую получил вчера зарплату, вспомнил, как Лихошерстнов, прежде чем послать его в бригаду Кряжева, сказал: «Ну докажи, докажи ж, Анатолий, что ты человек!», вспомнил, как, проходя мимо доски приказов и объявлений, он услышал реплики паровозников: «Тольку Заразу — и на такой паровоз!», «Чудеса!»… Воспоминания эти, как нарочно, сами по себе лезли в голову.