Соболь не собирался влюбляться — перед ним была замужняя женщина, мать. Но он любовался Ирой: гибкостью ее движений, густым потоком русых с медным отливом волос, живым, тонким, приятно веснушчатым лицом, заразительным, дразнящим поблескиванием быстрых смеющихся глаз.
Ему хотелось понравиться. Желание нравиться всегда самопроизвольно возникало в нем в присутствии молодых женщин.
Он не ставил перед собой никакой цели, не думал, зачем ему это нужно. Он просто хотел нравиться, и только.
Ира рассказывала о разных происшествиях в техникуме. На Соболя повеяло атмосферой студенческой жизни. Он сам почувствовал себя студентом и тоже увлеченно болтал о своем институте, своих чопорных или чудаковатых, рассеянных или придирчивых, добродушных или мелочных преподавателях и профессорах. Ему то и дело вспоминались старые студенческие шутки и всякие милые глупости, в которых студент непременно выставляется безнадежным лентяем и вертопрахом. Пропел сложенную в его институте шуточную песенку о студенте-неудачнике. Она пелась на мотив песни «Раскинулось море широко», пародировала ее: бедняга студент срезался на экзаменах и, не выдержав ударов судьбы, окончил на этом расчеты с жизнью.
Ира смеялась так, что у нее на глазах тоже слезы блеснули.
А потом веселье их разом оборвалось.
Они заговорили о книгах. Ира сказала, что недавно прочла «Брат мой, враг мой» Митчела Уилсона. Соболь ответил, что не мог достать эту книгу, и попросил ее у Иры на недельку. Они прошли в ее комнату.
Доска с наколотым на нее чертежом продолжала лежать на письменном столе. Пока Ира копалась в книжном шкафу, Соболь пробежал по чертежу рассеянным взглядом. Вдруг какое-то слово, написанное тушью в нижнем углу листа, задело его внимание. Он вернулся к нему и прочел: «Овинская И. Ф.»
— Это ваш чертеж? — спросил он.
— Вы сомневаетесь? Это что же, комплимент или наоборот?
— Чертеж прекрасный.
— А по-моему, бездарная мазня.
Ира уже шла к нему с книгой. Он кивнул на спецификацию чертежа и сказал:
— У нас в депо секретарем партбюро тоже Овинский. Интересная личность.
— Чем? — спросила она, странно изменившись.
— Абсолютно юморонепроницаем, прямо-таки печальный демон, дух изгнанья. Вы не имеете к нему отношения?
Он задал свой вопрос без всякой задней мысли. Просто спросил — и все. И он не сомневался, что совпадение фамилий случайно.
Ира сделала порывистое движение к доске, словно собиралась тотчас же снять чертеж. Но она не сняла его. Остановив себя, отдала гостю книгу и сказала холодно:
— Да, имею.
Молодые люди вернулись в столовую. Вскоре Ира объявила, что надо укладывать Алешу. Они обменялись еще несколькими фразами, которые были столь же остроумны, как и те, что они произносили до сцены у чертежной доски, но которые сейчас уже не смешили. Ира попрощалась. Лицо ее имело то сосредоточенное и тоскливое выражение, какое бывает у человека, почувствовавшего, что у него снова заныл больной зуб.
Дорогой Соболь утвердился в мысли, что Ира порвала с мужем и что мужем ее является именно Овинский, секретарь партбюро депо. Во-первых, за весь вечер у Тавровых не проронили ни слова о муже Иры, во-вторых, даже в воскресенье его не было с семьей.
Соболь был слишком молод и слишком эгоистичен, чтобы проникнуться пониманием трагедии, которая могла таиться за его открытием. Собственно, он не видел и не пытался увидеть этой трагедии. Разошлись — ну и только.
К Овинскому Соболь не питал каких-либо недобрых чувств. Но Ира запомнилась ему такой, какой она была в лучшие минуты вечера, и, конечно, угрюмый, желчный Овинский, выглядевший много старше своих лет, по убеждению Соболя, не стоил ее. Да и обстановка дома Тавровых никак не вязалась с подвижническим обликом Овинского. В Соболе даже шевельнулось какое-то ревнивое чувство — как посмел Овинский вторгнуться в этот дом: здесь все предназначалось для людей совсем не его типа и не его круга.
Соболю вспомнилась вдруг его мать, ее гордая, полная подчеркнутого достоинства и снисходительности к другим, осанка, ее слитность с тем особенным комфортом и шиком жизни, который она ценила и который умела создавать у себя.