Потом мысли его вернулись к семье Тавровых. «Вот недурная пристань для тебя». Но, едва подумав об этом, он рассмеялся: «Увязнуть в Крутоярске! Спаси меня боже!»
Ему представилось, что будет через несколько лет. Вот он расхаживает по своей свердловской, нет, московской квартире. К подъезду подкатила черная широконосая машина. Это за ним… Потом обширный кабинет в здании министерства. А может, и в здании… Соболь проводит совещание…
Он мечтал до самого Крутоярска-второго и с сожалением покинул вагон.
Вместе с немногими пассажирами Соболь прошел через пустой вокзал. На маленькой привокзальной площади люди растеклись в разные стороны. Соболь ускорил шаги и в полуосвещенном сквере случайно догнал возвращавшегося из рейса Ивана Кондратьевича Городилова.
— Больно шибко бежишь, — сказал машинист, применяясь, однако, к темпу, взятому Соболем. — В театр ездил или к товарищам?..
Хотя они были добрыми соседями, Иван Гроза раздражал Соболя. Раздражал своим каким-то нарочито свойским обращением. Городилов как бы подчеркивал, что он понимает, что они связаны одной веревочкой.
Желая напомнить машинисту, с кем он разговаривает (а заодно и похвастаться своей близостью с Тавровым), Соболь ответил:
— Ездил к Федору Гавриловичу.
— В воскресенье-то! — удивился Иван Гроза.
— Когда же еще в гости ездят?
Городилов присвистнул:
— Скажи на милость! В гости!
Походило, что он не очень верил. Соболя разобрало еще сильнее.
— Между прочим, узнал одну любопытную вещь, — продолжал он, стремясь любой ценой сразить машиниста. — Оказывается, Овинский женат, только с семьей не живет.
Городилов приостановился:
— Что ты говоришь!.. Скажи на милость!
На этот раз его «Скажи на милость!» звучало совсем иначе.
Они повернули к калитке. Машинист открыл ее и пропустил вперед себя Соболя. Около своего крыльца произнес необыкновенно тепло и уважительно:
— Спокойной ночи, Игорь Александрович.
Соболю стало почему-то не по себе.
Состояние неловкости и неуверенности усилилось, когда, открывая ключом дверь, Игорь обратил внимание на книгу, которую держал в руке. «А-а, чепуха, — попытался он успокоить себя. — В конце концов, я же не проговорился, что Ира — жена Овинского».
Он включил свет. Бросилось в глаза, как тщательно и церемонно прибрана его постель. На столе стоял вымытый бритвенный прибор. Соболь постели не убирал и прибора не мыл. «Городилова постаралась», — понял он.
Вспомнилось утро…
Из года в год, каждую осень на обсуждение партийного собрания депо выносился один и тот же вопрос. Это было столь же неизменно и обязательно, как неизменно и обязательно на смену осени приходит зима. И формулировался вопрос тоже из года в год одинаково — о задачах парторганизации в подготовке к зиме.
Зима для железнодорожников что страда для хлеборобов: пока не ударил час, все подготовь, все предусмотри, все рассчитай. И будь начеку.
Нет хозяйства более подверженного яростным атакам зимы, чем железнодорожное хозяйство. Путь, как и локомотив, что несется по нему, обнажен, открыт небу, открыт ветру, снегу и стуже.
Нет людей (разве что кроме часовых на границе), столь постоянно обязанных пренебрегать суровостью природы, как люди железнодорожного транспорта. Что бы ни случилось — вьюга ли такая поднялась, что впереди на каких-нибудь полкорпуса паровоза уже ничего не видно, мороз ли ударил такой, что высунься на ходу из кабины локомотива — и словно пламенем обожжет лицо, — что бы ни случилось, надо двигаться вперед, надо высовываться на ходу из кабины, надо вести поезда.
Нет конвейера более огромного и чуткого, чем железнодорожный конвейер. Где-то на Урале на одной станции застопорится, а в Поволжье и в Сибири откликнется. А что такое одна станция, такая, например, как Крутоярск-второй? Крохотная точечка на карте.
Собрание проходило в деповском клубе. На сцене в центре стола для президиума сидел председательствующий на собрании Кряжев и держал наготове карандаш, чтобы постучать им по графину, если зал слишком расшумится. Доклад делал начальник депо.
Виктор Николаевич сидел внизу, около сцены, в первом, всегда почему-то пустующем ряду. За спиной скрипел стульями, покашливал, шуршал беглым шепотом гулкий, щедро освещенный зал. Люди разместились по всем рядам, вплоть до последнего, — где погуще, а где пореже.
Не в первый раз случалось это — Овинский открывал собрание, а затем уходил со сцены, чтобы уступить место за столом президиума тем, кого называл зал. Его не называли.