Конечно, где-то в затаенных углах дома прятались семейные невзгоды и печали. Но они прятались очень искусно. И только Ира изменчивостью своего настроения нет-нет да и напоминала об их существовании. Впрочем, Ира умела незаметно устраивать так, что Соболь никогда не оставался с нею наедине на сколько-нибудь продолжительное время. Вообще она установила между собой и Соболем какую-то незримую, но постоянно ощущаемую дистанцию и ни разу не позволяла себе ни малейшего намека на то, что он может нарушить ее.
Отступив в угол тамбура, Соболь смотрел на дверное стекло. Старое стекло, тусклое, исцарапанное. По краям узенькой черной кромкой лежала вековечная копоть. Ее уже не смоешь, она въелась в пазы, впиталась в стекло. Старый вагон. Не вагон, а вагончик. Маловместительный, неудобный. Доживает свой век.
«Так навестить или нет?» — спросил он себя, и раздражение собственной нерешительностью, своим непонятным поведением и тем, что этот вопрос «Навестить или нет?» со вчерашнего вечера донимал его, вспыхнуло в нем с новой силой. Каких-нибудь две-три минуты назад он считал, что вопрос решен, а теперь оказывается, что сомнения остались и что никакой определенности и в помине нет.
Соболь даже не подозревал в себе возможность такого душевного разлада. Вчера вечером он встретился с секретарем комитета комсомола, чтобы сыграть турнирную партию в шахматы. Расставили фигуры. Секретарь нечаянно уронил рукавом туру. Поднял ее и неожиданно спросил:
— Игорь Александрович, вы не навещали нашу библиотекаршу?
Соболь опешил:
— Нет. А что?
Секретарь сделал ход королевской пешкой.
— По-моему, вам… не безразлично, как она там…
— Ну, поскольку она наша библиотекарша да еще моя соседка, конечно, не безразлично.
Секретарь бросил на него почтительно-пытливый взгляд и замолчал. Они обменялись несколькими ходами.
— Завтра в больницу едут Булатник, Шик и Рита Добрынина, — снова заговорил секретарь. — Не присоединитесь?.. Как представитель администрации.
Последние слова он произнес без малейшей иронии. Наоборот, Соболь уловил в них что-то очень дружеское, свойское. Секретарь явно подсказывал Соболю, под каким предлогом ему можно навестить маленькую Оленеву.
— Подумаю, — ответил Соболь.
Больше они не возвращались к этой теме. Соболь нелепейшим образом проиграл партию и отправился домой. Уже в постели он, как ему казалось, окончательно утвердился в мысли, что являться в больницу бессмысленно, глупо, в сущности, вредно. Он решил, что проведет воскресенье у Тавровых. Но стоило ему увидеть на перроне Булатника, Юрку Шика и Риту Добрынину, как в нем опять все пошло кувырком…
Поезд, задержавшийся в Крутоярске-втором дольше обычного, тронулся наконец. Вагон запрыгал, загремел на стыках. Дверь, порываясь открыться, задергалась, задребезжала. По полу потянуло свежестью. «Наверное, еще при Демидовых сделан», — снова подумал Соболь о вагоне.
«Значит, решено — навестить. Бесповоротно. Надо сказать ребятам, что присоединяюсь к ним. Сейчас же… Вот только проедем станцию».
Соболь повел глазами в сторону попутчиков. Они, придвинувшись поближе к двери, смотрели на бегущие мимо них товарные вагоны, свободные отрезки путей, стрелки, белые сигнальные столбики и обменивались короткими замечаниями.
— Смотрите, второй кран с угольного склада! — воскликнула Рита.
— Ага, — подтвердил Юрка. — Вернулся-таки, пропавшая душа.
— Сколько его ремонтировали, месяца четыре? — спросила Рита.
— Не меньше, — ответил Булатник.
Юрка съязвил:
— Молодцы заводчики, вовремя поспели.
— Действительно! — подхватила Рита. — Как раз к тепловозам. Теперь он нам нужен, как рыбе зонтик.
Булатник улыбнулся:
— Ничего, приспособим на другие дела, если не отберут.
Рита поправила сбившийся берет и вдруг громко прыснула.
— Ты чего? — воззрился на нее Юрка.
— Вспомнилось, как я на этом кране чуть башку себе не сломала.
— Когда?!
— Давно, в детстве… Лет семи-восьми. Отец ремонтировал его, прямо на угольном складе. Я ему завтрак принесла. Как сейчас помню, горячей картошки в кастрюле, с постным маслом. Отец любит… Он в машине копался. Погоди, говорит, сейчас освобожусь. А я ох и отчаянная была, всюду меня носило. Взяла да и забралась на кран, туда, где стрела начинается. Оглянулась на отца, он копается себе в кабине. Полезла по стреле, опять оглянулась — отец на меня никакого внимания. Я и давай карабкаться. Взберусь на несколько перекладин, посмотрю вниз — ну, думаю, еще чуть-чуть. Чуть-чуть да чуть-чуть — и добралась до самого верха. Взлезть-то взлезла, а назад никак. Протягиваю ногу и не достаю перекладину. Сижу на самом торчке, обхватила его, животом к нему прижалась. Высоко! Дух захватывает. Снизу-то стрела вроде не очень длинной казалась. А как залезла, прямо мороз по коже… Отец потом рассказывал, как хватился меня. Туда-сюда поглядел — нет Ритки. Забеспокоился, паровозы же кругом. Спустился из кабины, обошел кран, остановился как раз под самой стрелой и услышал — кто-то наверху носом хлюпает. Задрал голову и даже растерялся, только руками всплеснул… Сначала ко мне забрался, хотел меня ухватить. А я не смею живот от стрелы оторвать, все похныкиваю. «Ладно! — кричит отец, — Держись крепче!» Слез, машину завел и осторожненько так, потихонечку стрелу опустил. Снял меня, прямо с земли.