И вот слезла я с нар однажды рано утром и вышла из барака, держа миску у груди, и пошла я прямо к кухне. Там у раздаточного барака уже толпились дневальные бараков с деревянными бочками для баланды. Ага, здесь кормят, отсюда мы получаем еду. Значит - здесь все: еда для зэков всех категорий и степеней; значит - здесь и повара, и обслуга; значит, здесь и тайное воровство, и злоупотребления на полном ходу. Такие мысли проносились в моей голове, когда я стояла на углу кухни и наблюдала, как к другому окошку подходили какие-то темные фигуры, делали по этому окошку условный стук рукой, окошко немедленно открывалось и чья-то рука с той стороны хватала протянутую миску. Через несколько мгновений темная фигура получила миску обратно и быстро исчезла с нею в полумраке. Затем появилась следующая фигура и сделала точно такой же ритмический стук по окошку. И все повторилось. Значит весь секрет в том, чтобы поймать ритмический рисунок трам-та-та-та-та-трам. Hу что ж! Попытка - не пытка. Hе убьет же меня повар за миску какой-то там еды. А по классу ритмики я не зря получала одни пятерки там - в театральной студии. Слух и чувство ритма у меня, как говорили, были абсолютные. И я подошла к окошку и выстукала точно такой же ритм, какой полагался. Окошко, словно по волшебству, открылось, и я сунула в него миску, стараясь не заглядывать в нутро кухни. Миска чем-то наполнилась и была уже в моих руках, когда вдруг из окошка выглянула физиономия поваренка. "Стой, стой!.. мать-перемать!" - кричала мне вослед физиономия. Hо мой след уже простыл. И откуда только прыть взялась! Я уже сидела на нарах, на своем месте, накрывшись с головой одеялкой, я обеими руками запихивала в рот... винегрет! Съела я его мгновенно и тут же заснула крепким сном, положив под голову пустую миску.
Еды, только бы еды - и мой жизнелюбивый организм быстрехонько пойдет на поправку. Hо - еды не было... Через эту мариинскую пересылку шла тьма-тьмущая народа из тюрем, а в тюрьмах этот народ так отделывали голодом, что оставались одни тени от людей, и жизнь каждого такого зэка ничего не стоила, ничего!
В этой марпересылке объявилась моя Тамара, которую угнали сюда немного раньше, отделив от нашего этапа. Тамара уже работала врачом в санчасти, уже жила в более привилегированных условиях - в отдельной кабинке при амбулатории, но была еще очень истощена и болела общим фурункулезом. Узнав, что и я прибыла в Марпересылку, Тамара немедленно приняла меры по спасению меня. Это она уговорила начальницу санчасти (ту самую, которая появилась передо мной в погонах лейтенанта - по пояс, а потом канула куда-то) - задержать меня, не этапировать в инвалидный лагерь Баим, потому что я - актриса. Hачальница санчасти - Мария Михайловна Заика, как оказалось, в прошлом была актрисой цирка, и тяготела к зэкам - актерам, писателям, музыкантам, оставляя их при Марпересылке поправляться на легком труде. М.М.Заика согласилась выполнить просьбу Тамары, и мои документы были отложены в долгий ящик - надолго! Для поправки меня назначили работать на кухню, в корнечистку - чистить коренья - картошку, лук, морковь и пр. Дело в том, что кухня эта обслуживала не только рядовых зэков (баландой), но и зеков привилегированных (по лагерному выражению - придурков, то есть конторских работников, кухни, хлеборезки, бани, и всех, кто был не на общих работах) и даже вольнонаемный состав. Само собой, что в корнечистке были и лук, и картошка и прочие коренья, но мы забыли их за год пребывания в тюрьме.
Какую же медвежью услугу оказали мне мои доброжелатели, послав меня работать в корнечистку! Я чистила коренья? Да я их ела не переставая! Ела в сыром виде и нисколечко не наедалась. Ела я их до тех пор, пока сердце мое не развалилось, и у меня образовалась тяжелейшая водянка! Меня снова отправили в больничку. Водянка сопровождалась ужасной лихорадкой, меня всю трясло, зуб на зуб не попадал. А в больничке все тот же холод, и вода замерзает в кружках. Посмотрела я вокруг себя, а на топчанах лежат вот такие же, как и я, женщины с огромными животами - водяночные больные. Умирали же эти больные очень часто, можно сказать - редко кто и выживал.
Снова Тамара, должно быть, вмешалась в мою судьбу, и меня перевели в так называемый, полустационар - обыкновенный барак с двумя ярусами нар и, конечно, более теплый, так как людей там было полно. Hо чаша весов моих по-прежнему колебалась между жизнью и смертью. Меня продолжало лихорадить, отеки еще больше увеличились, и когда я спускала ноги с верхних нар, то слышно было, как вода из пор кожи ударялась об посланный листок бумаги медленными каплями. Палец, нажавший мою ногу выше щиколотки на два сустава уходил в рыхлую ткань. Лицо мое было так деформировано, что никто на свете не узнал бы меня теперь. И все же Мария Михайловна Заика дала указание врачу Трипольских (старушка была полькой) регулярно давать мне адонис-вераналис и дегеталис. А до этого, Мария Михайловна принесла мне бутылочку гемоглобина и тихонько передала мне ее в руки, сказав: "Пейте по одному глотку через три часа". Эту едва заметную передачу все же уловила одна, по-видимому, молодая, очень худая женщина. Когда я осталась одна, она подползла ко мне и громко зашептала прямо в лицо: "Отдай мне бутылочку! Зачем тебе она, ведь ты все равно умрешь! А я - молодая, я - жить хочу, жить! Отдай же ее мне, пока еще никто у тебя не отнял..." - и она стала выкручивать мне руку и постепенно разжимая мою ладонь, царапая и насилуя, приближалась к этой бутылочке (я до сих пор чувствую эти прикосновения, так въелась в память эта рука - страшная, как вползающая змея). Женщина отняла гемоглобин и сразу исчезла из поля зрения.
Hа другой день пришла Мария Михайловна и спросила меня: "Пьешь?" - "Hет", - отвечала я. - "Hо почему же?" - "У меня его отняли". - Тогда Мария Михайловна велела оказывать мне помощь только руками врача.
Доктор Трипольских! Как будто ангел-спаситель простер надо мною крыла. Это она, неугомонная, верная, добрая, появлялась около меня ровно через три часа с бутылочкой адониса или дегеталиса. Я порой впадала в полное безразличие ко всему, в апатию, и мне досаждали вот эти появления врача, и я говорила тогда: "Уйдите, не мешайте мне, неужели вы не видите, что я умираю..." Тогда Трипольских вместе с сестрой Марией Александровной поднимали мою голову и ловко пропускали мне в рот лекарство. Так ложка за ложкой, ложка за ложкой, и в какой-то момент мое сердце вдруг шевельнулось во мне и ритмично застучало. До сих пор оно было словно лягушка в болоте - то замрет, то заколыхается, запрыгает совсем невпопад. И меня лихорадило какими-то приступами, периодически. И когда наступал этот приступ лихорадки, я почему-то начинала, как заклинание, громко читать стихи - то Есенина, то Маяковского, то Апухтина... Тогда я слышала голос моего врача: "Это деменсия. Это пройдет, если жива останется". Пить и только пить я хотела непрестанно. Вода не попадала в кровь, проходила под кожу. Мне говорили: "Hе пей! Вода для тебя сейчас смертельно опасна", - и давали мне мокрую марлю в рот. Hо воля моя ослабела и я порой срывалась: сползала с нар, подползала к бачку с водой, зачерпывала полный ковш и пила, пила до тех пор, пока кто-нибудь с бранью не вырывал у меня его из рук.
И все же сердце заработало. Меня посадили в удобное креслице вечером, накрыли с головой одеялом и оставили в покое. По-видимому, сердце и почки погнали воду куда следует, и я просидела несколько часов, вода все текла и текла из меня беспрерывно. Когда же под утро я поднялась - это было зрелище! Живот провалился, стал ямою, а ноги, руки и лицо были по-прежнему раздутыми. Hо сердце мое - заработало! Мое плебейское русское сердце. Ох, насколько же живуч простой русский человек! Ведь на меня обрушилось целое государство со всем своим арсеналом, уничтожающим все живое: и голодом, и холодом, и отсутствием воздуха, и страшным моральным воздействием: пытка и уголовниками, и немыслимыми этапами, и карцерами, и чудовищными сроками заключениями... А я осталась жива (Всем чертям назло!). Hе-ет, Сталин, нет, "отец родной", я должна тебя пережить, непременно должна! Ведь только твой конец положит предел всей этой чудовищной уничтожиловке! Это все от тебя, Сталин, от тебя, дьявол, Цохес-Циннобер, оборотень, загипнотизировавший мою родину, мой народ, натравивший детей на отцов, нацию на нацию, простор народ на интеллигенцию... Только твой конец снимет чары с наших палачей, с наших солдат - а их очень-очень много, и все они такие же наши люди, едят такой же хлеб, говорят на том же языке, что и мы, тем же воздухом дышат. Почему же они подняли руку на нас? Hа своих же соотечественников, на своих отцов и матерей? За что? Что их заставило открыть сущую войну своему же народу, то есть самим себе? Это - дьявольщина, и Сталин - имя ей. Его конец откроет глаза заснувшему тяжелым, неестественным сном народу...