— Долго мы здесь задержались. А хочется еще посмотреть, как у вас подготовлены позиции.
Взглянув еще раз на часы, потом на заходящее солнце, Заикин чмокнул губами, сожалея, что не успеет сделать всего намеченного.
— Хорошо. Пусть офицеры передохнут. Посмотрим, как обстоят дела у старшины. Пойдемте, товарищ Хоменко, к вам.
— Слушаюсь! — вытянулся в струнку скуластый, с выгоревшими бровями на бронзовом лице, немолодой старшина. Офицеры поспешили за ним, посматривая на его изъеденную потом гимнастерку. Оказавшись на позиции, занятой взводом Хоменко, офицеры увидели, что тут ходы сообщения и ячейки искусно замаскированы. Все блиндажи для отдыха личного состава под крышей в три наката, полы подметены, как у опрятной хозяйки в хате, притрушены свежей мелкой травой.
— Траву-то где берешь, старшина? — спросил кто-то из офицеров.
— Там, где и бревна. Хорошенько посмотреть, то и можно найти.
— Ходы сообщения готовил по своему росту? — спросил Супрун, командир соседней роты.
— Так точно! Солдаты постарались. «Надо, — говорят, — уберечь старшину. Широкая спина. В наступлении за ней можно укрываться, что за самоходкой».
Скоро офицеры убедились, что не зря у старшины просолилась гимнастерка. Солдатам спуску не дает и сам пример трудолюбия им показывает.
— А теперь пойдемте к вам, товарищ младший лейтенант, — обратился Заикин еще к одному взводному. — Похвалитесь и вы, как живете.
— Да… Тут, понимаете, товарищ капитан… — Офицер заметно покраснел, не зная, что сказать.
— Пока обойдемся без объяснений. Дадите их там, на месте.
Как только подошли к опорному пункту лейтенанта, одни начали язвительно покашливать, другие крутить носом, а кто-то из шедших позади подпустил шпильку: «Те же кафтаны, да не те же карманы». После осмотра опорного пункта Заикин не стал делать разбор. Подозвав к себе взводного, сдержанно спросил:
— Так что, будем отдыхать?
Поспешно смахнув выступившие на носу росинки пота, офицер сконфуженно процедил:
— Ясно, товарищ капитан, рано отдыхать! Занятия пошли впрок. Люди поняли, что во время фронтового затишья об отдыхе не может быть и речи. Они с новой силой взялись за совершенствование обороны, но вскоре на их головы свалилась нежданная беда: у солдат началась «куриная слепота». Днем солдат как солдат. А наступают сумерки, он что курица — ничего не видит! Поразив сначала немногих, «куриная слепота» быстро расползлась по всему батальону. Комбат встревожился, доложил по команде. На следующий день с утра появились врачи. Походили, посмотрели, пошли докладывать выше, а когда в батальоне из посторонних никого не осталось, к Заикину подошел пожилой солдат с избитым оспой лицом:
— Довелось мне пройти всю империалистичну, а за ней и гражданку. Так и тогда не однажды донимала нашего брата эта самая слепота. И что думаешь, комбат? Сами мы ее одолели, проклятущую.
Заикин, сощурившись, внимательно посмотрел солдату в глаза.
— Ну-ка расскажи, как это вы ее?
Пригладив закопченные усы, солдат чмокнул обветренными губами.
— Как тебе сказать. Стреляли ворон да грачей и ели ихнюю печенку. Сырую. Пакость, не всякий проглотит, а помогала.
— Сколько же их надо, этих ворон?
— Считай, по две-три на каждого.
— Ого! Где же их столько взять?
— В том-то и дело, что немного их здеся. Но кое-что есть. Вон, гляди, как хлопочут над гнездами. Позволь, командир. Надо попробовать. Сама эта паскуда не отступится.
Комбат, естественно, не возлагал больших надежд на такое врачевание, но солдату все же уступил. «Не корысти ради печется. Да и есть же народные средства. Почему бы не попробовать?»
— Ладно. Только смотрите там. Без баловства.
По-стариковски повернувшись и переваливаясь с боку на бок, солдат зашагал по траншее в расположение своей роты. И скоро, нарушая тишину, то в одной, то в другой рощице послышались одиночные выстрелы. Несколько дней постреливали и спозаранок, но Заикин делал вид, что не замечает этого, о разговоре с солдатом никому не говорил, командиру полка не докладывал. «Хватает у него своих забот», — решил он.
Вскоре жарче стало пригревать солнце. Радуя глаз, дружно пошли в рост травы. По указанию командира полка в солдатский котел обильно повалила крапива, а затем и щавель. Может, это, а может, и воронья печенка свое дело сделала. Спустя десяток дней слепота стала отступать.
Тяжкая окопная жизнь просветлела. По вечерам, когда вокруг стихало, то в окопе, то на артиллерийской позиции стали собираться группками солдаты. Один с цигаркой в рукаве прижмется к неостывшей земле, другой привалится спиной к волглой стенке окопа, третий подопрет плечом пробудившееся деревце — и польется песня. Негромкая, протяжная, с грустинкой, и на душе становится легче. А как-то на днях Заикин услышал совсем новую: