А зато не страшны теперь великому князю и всей Низовской Руси ни мыши, ни летучая саранча, ни рослая рожь, когда пуст колос без зерен, ни засуха, ни иная беда, грозящая голодом — будет чем прокормиться; зато Владимир деньгами тверского князя стоит во славу Христову, точно наново выстроенный; зато в Твери что ни дом — то терем, сразу и не понять, в каком боярин живет, а в каком простой гридень; зато заложена вкруг Твери каменная, негоримая крепость, и, кабы ныне ее неприступные стены, какими придумал их сам Михаил Ярославич, выросли уж под бойницы, кто знает, послал бы он теперь Константина к Узбеку?..
Так что совесть за удержанное у татар свое же русское серебро великого князя не грызла, напротив, он и малой-то прибыли, коей умом мог лишить Орду, радовался, точно воинскую победу над ней одерживал.
Ясно стало, зачем Афанасий вернулся на Новгород. Видно, Юрию в Орде понадобились дополнительные доказательства вины Михаила Ярославича перед ханом. И доказательства той вины должны были исходить именно от русских, на то и нашли новгородцев. И вину, собаки, нашли. Ежели иные клеветы, изложенные в грамотке, не стоили и опровержения, обвинение в укрытии ханской дани сулило расплату. И к той расплате можно было начинать готовиться уже теперь. Потому что, коли новгородцы о том дознались, можно было не сомневаться, что узнает о том и Узбек. Всех завидников да жалобщиков не перехватаешь — больно Русь велика.
Однако любопытно — откуда же про удержанные подати новгородцы проведали? Не иначе, Иван Данилыч Юрию споспешествует, он же и послал Афанасия в Новгород. Неужто сам о том догадался? Неужто сам просчитал? Похоже на то. Да, силен княжич московский Иван Данилыч, силен, хоть и тих, как комарик. Истинный комарик: покуда зудит — не страшен, а как смолк — кровью, знать, напивается…
Но уж и новгородцы, как поняли, что их доносная да поносная грамота ведома великому князю, таиться вовсе не стали. Тогда-то и выкинули Михайловых наместников, они, кстати, чуя неладное, жили там тише воды ниже травы. Каких выкинули, каких в заложниках у себя оставили, для того и пускали.
А тут еще ударили в колокол — вече! Сам ли Афанасий решил отличиться, бояре ли его надоумили, только не ко времени народ-то стали злить да подзуживать: распутица на дворе, на Тверь со злобой не побежишь, а осеннее дело — темное, злобу всуе в себе не удержишь, излить надобно. Только крикни: «Распни!», только укажи виноватого, только дозволь бесчинствовать без вины, и явит тебе народ такую язву вместо лица, что ужаснешься!
Потом уж мимоходящие купцы сказывали про зверства, что вмиг учинились в Новгороде неведомо отчего. От злобы да зависти сами себя новгородцы начали есть. Кого могли уличить в приязни тверскому князю, схватывали на улицах, вытаскивали из домов, били скопом на Вечевой площади, затем кидали в Волхов с моста. Имущество же делили меж тех, кто уличил изменника. Многих забили, средь прочих и тех, кто никакого отношения к Твери не имел, а был лишь досадлив кому-то или богат на зависть и не по чину. Средь прочих забили какого-то Веска Игната, якобы за то, что он держал перевет к великому князю. А на Твери такого прозвища и сроду не слыхивали. Забили и Данилу Писцова. Причем забили нечаянно — холоп указал на него. Да и указал-то, что примечательно, не по знанию вины, а по одной лишь зависти.
Коли и были у Михаила Ярославича сторонники на Новгороде, так не стало их, а коли и остались какие, так до пяты оробелые.