Хорошо хоть серебро не заговоренное, а "всего лишь" освящённое — хоть шрамов не останется.
— Наступила неудачно, — бурчу неохотно.
А что, прикажете говорить, что меня, как поганого котёнка, за хвост покрутили да и выкинули за ненадобностью? И кто? Какой-то жалкий человечишка! Оплеванный в родительских чувствах отец. Тьфу, дуристика. Вместо того, чтоб скорбеть по умершим или душевнобольным, лучше б завёл нового и перестал морочить голову и себе, и другим.
— Кто это был, разглядела?
Агат, как заправский садист нажал на тонкий позвонок — единственный не сломанный, а выбитый, вправляя его на место. Моё шипение заглушила предусмотрительно втиснутая в зубы деревяшка. Ненавижу этого паршивого спасителя. Ведь обязательно же вынет всю… хе-хе, "душу", нахмурит высокий лоб и с непроницаемым лицом начнёт вычитывать морали. Ещё и заповеди вспомнит. Но с другой стороны, если я сейчас не отвлекусь, то просто сойду с ума.
— Влацлав, возможно, Яромир. А, может, и Стефаний. Или отец Агафий.
Все они в своё время предъявляли мне счёт за поломанные годы, разбитую жизнь и прочие несущественные или несуществующие понятия. У последнего так даже, почитай, получилось вбить в меня каплю раскаяния (я тогда почти раскаялась в том, что так и не сменила обличье, и этот приставучий червь выследил меня через двадцать пять лет на другом конце земли). Вспоминая о той встрече, до сих пор скриплю зубами: старик оказался потенциальным святым, а поскольку умер в мучениях, вознёсся прямиком в небесные кущи, оставив мне на память крестообразный ожёг на лбу и стойкую аллергию на священнослужителей.
Но эта бородатая горилла не была ни Яромиром, ни Влацлавом, ни каким-то там Стефано-Агафием. Его имени я не знала. Как и большей части своих "почитателей". В лучшем случае я помнила, за что они пытаются открутить мне башку, или хотя бы могла это предположить, ибо память услужливо стирала все ненужные события, смешивая все их жалкие "мести" в одну сплошную серую мешанину. Это для них я краеугольный камень, на котором держится весь смысл их жалкого существования. Для меня же они никто и звать их соответственно.
— Почему ты молчишь? — Руки Агата плавно заскользили по моему лицу, вниз по шее, к ключицам, двумя крыльями разошлись по рукам, выискивая новые повреждения, возможно, не замеченные ранее. — Надеюсь, это твоё раскаяние запечатало тебе уста.
Уста мне запечатали выплеснутая в лицо святая вода и банальная усталость.
— Агат, будь человеком…
Едва слышная ухмылка. Действительно, называть его человеком так же глупо, как причислять к тому же презренному племени и меня. Но если его собратья относятся к людям достаточно терпимо, с той непередаваемой нежностью, с которой влюблённая мама вытирает пузыри своему сопливому дитяте, то мы предпочитаем видеть в них пушечное мясо, своеобразные батарейки и относимся весьма потребительски: пришёл — увидел — употребил.
— Хорошо, тогда будь другом…
Опять ухмылка. Теперь довольная. Выдрать из меня подобное ему ещё не удавалось. Друг… Какая между нами может быть дружба, когда единственное чувство, которое держит нас вместе и не даёт мне запустить зубы в его цыплячью шейку — это чувство долга? Его, между прочим.
…Весь следующий день и большую часть ночи меня выворачивало наизнанку. Агат мужественно таскал тазики и менял холодные компрессы на лбу, хотя лучше от этого мне не становилось — скорей прибавлялось раздражение от мокрой подушки и сырых нашлёпок на больные глаза. Мои завывания и скулёж на него почти не действовали — притерпелся уже. За столько-то лет. Потом повреждённая кожа на лице и руках восстановилась и вот тогда-то я сообразила, почему Агат так мужественно не высказывался по поводу моей так называемой "работы" и её последствий. Решил оттянуться по полной, а для душеспасительных бесед обсмаленные уши и расплавившееся лицо подходят мало.
— Выпей! — его рука настойчиво ткнула в меня стаканом с подозрительной малиновой жидкостью.
Я принюхалась, скривилась и отмахнулась. Злополучная склянка описала кривую дугу и со всей силы вписалась в сервант, разбрызгав подогретый кагор по разгромленной посуде и стене. Агат недовольно нахмурился. Сколько бы я не выводила его из себя, по-настоящему разозлённым не видела никогда.
— Я сказал, выпей, — следующий стакан ткнулся в губы. И через две секунды присоединился к своему безвременно усопшему брату-близнецу.
— Решил травануть под шумок?
Агат выпустил две струйки пара из своего римского носа — очень эффектно, особенно в сочетании с небесно-перламутровыми глазами, золотыми кудрями и снежно-белой кожей.