— Канцелярии нет, но есть полковая гауптвахта. Там он и сидит. Протрезвеет, напишет покаянное письмо — и пойдет в кабак хвастать, как он царя убивал.
— В гвардии вас очень не любят.
— А с чего им меня любить… Подачек не бросаю, служить вот заставил. Тем и плох. — Петр нервически махал руками. Не царь, мишень для Дон-Кихота.
— Не стоит недооценивать их опасность, — уговаривал Миних, — я вот как-то о них забыл. Двадцать лет потом вспоминал. Кстати, государь — вам ваше лицо дорого? Как и прочий организм?
— Лицо у меня — не воду пить, — Петр помрачнел, это было больное место, — после той оспы. Катька, дура, видеть не может. А организм… Хороший организм. Кроме брюха. Согнал бы, да всякий раз посмотрю на него, подумаю: куда без меня по свету брюхо пойдет… Тоже — не чужое. А это вы к чему?
— К тому же. Когда вас разбудят, то мало не будет. Достанется и уху и брюху. Отметелят за милую душу, как английский боксер свою грушу.
— А вас на стихи потянуло, фельдмаршал.
— Тогда скажу серьезно, прозой. Во время ареста меня так били, как ни до, ни после. Почему живой — загадка. А я был всего лишь первым министром. Вы давеча назвали гвардию янычарами. Совершенно точное определение! А янычары султанов убивают не то чтобы часто — РЕГУЛЯРНО. Представьте — ночью к вашему величеству в постель забираются четверо братьев Орловых. И не дав одеться, бьют. Сначала кулаками, потом ботфортами! И особенно старается Гришка.
Петр улыбнулся — глуповато, ну уж как умел.
— Вы меня запугиваете. И при этом играете на естественном отвращении к любовнику жены. Хорошо. Признаюсь. Я боюсь гвардию. Сейчас вы начнете отговаривать меня от отправления этих негодяев на военный театр. Скажете — это опасно! Это мне уже все прожужжали. И Воронцов — канцлер, и Волков — статс-секретарь. Летают кругом, как стрекозы и вжжжжж, — он сделал жест, будто пытается схватить рукой надоедливую муху, — Хорошо. Я их Действительно боюсь. Но не лучше ли разок рискнуть — и не дрожать всю оставшуюся жизнь. Если они уйдут из столицы… — Петр мечтательно закатил глаза.
— Они не уйдут. То, что вы сделали, это даже не провокация — это ПРИКАЗ К МЯТЕЖУ, — объяснял Миних, говоря едва не по складам и шипя на свистящих буквах.
— Хорошо, дайте мне другой способ от них избавиться. И успокойтесь, мятежа еще нет.
— То-то: еще, — Миних воздел указующий перст горе, — Можно сделать все тихо. Гвардию — до поры не трогать. Пусть носят сюртуки до щиколоток, валяются пьяными на постах. Вовремя производить этих оболтусов в чины, платить — черт бы их побрал — хорошее жалованье и вовремя. Любить они вас не будут. Будут терпеть. И ничего с ними делать не надо. Надо — не делать. Не пополнять.
У Петра в глазах проскользнуло понимание. Миних, ободренный, продолжил:
— Всякая воинская часть имеет естественную убыль. Кто отслужил свое, кто перевелся — как следует, с повышением на два чина, — в армию, кто совершил нечто, из-за чего не только вы, но и его товарищи не прочь изгнать мерзавца из рядов. Трудно, правда, представить, что. Понемногу полки станут равны батальонам, потом — ротам. Вот примерно тогда их можно разогнать и сформировать заново, как нормальные армейские части. И муштровать, и в походы посылать, и впредь не заводить гнильцы.
— Это займет лет десять. А я, право, устал бояться. Как, однако, припекает! Надо бы освежиться. — Петр полез в фонтан, сняв треуголку и подставив парик мелким брызгам. Потом сорвал и парик. Под ним оказались короткие, беспорядочно обкромсанные волосы, торчащие в разные стороны. Когда голова достаточно промокла, Петр, хлюпая сапогами, выбрался из фонтана.
— У тебя рога! — засмеялась Елизавета Романовна.
— Знаю, — беспечно бросил Петр, обмахиваясь треуголкой, — про Гришку Орлова знает, поди, вся Европа. И про Салтыкова, и про Понятовского…
— Да не такие! На голове — из волос! Зачем тебе новый анекдот?
Петр провел рукой по волосам, пытаясь их пригладить. Тщетно. Тогда он вновь напялил треуголку.
— Сегодня я что-то не в себе, — сказал он, — норд-ост, видимо. И в горле будто застряла какая-то пакость. А ведь сегодня даже Екатерина ведет себя прилично. Пригласила в Петергоф, а сама уехала. И вместо того, чтобы терпеть ее дурачества, я смогу позволить себе свои! Могу — но как-то не хочу. До чего гадко на душе — просто не поверите…