— Василий Яковлевич! — позвал Баглир адъютанта, — Мы не зря захватили несколько размеров обмундирования. Тащи сюда все самое большое.
Кирасир получился — заглядение.
Рыжую нечесаную копну волос убрали в хвост. Шаровары и куртка подошли, а вот сапоги Иоанну ужасно жали.
— Ничего, — утешил его Баглир, — лучше свобода и мозоли, чем сидеть в башне и без сапог. И заметь — мы едем сразу на бал! Непонятно только, зачем тебе маска. Тебя и так никто не узнает. Разве только по портрету отца.
Иоанн что-то сказал.
— Я по-гречески не понимаю, — улыбнулся Баглир.
— А это и не по-гречески. Это по-древнееврейски. Так у царя Соломона на перстне было написано: «И это пройдет».
— Утешает в страданиях и отрезвляет в радости, — согласился Баглир, — а кто тебя этому выучил?
Лицо Иоанна сразу омрачилось.
— Он уже умер, — настороженно сказал он.
— Я же не арестовывать его собираюсь! — возмутился Баглир, и сразу сник, — Хотя, если Петр прикажет… тебе я присягу не еще приносил. И извини, что тыкаю. Просто категорически не представляю, как обращаться. Потому и отношусь как к маске: сержанту-кирасиру. Так все таки — кто? Раз это ему не повредит?
— Архиепископ Архангельский Феофан. Священника-то ко мне допускать разрешалось, а больше никого, вот он меня и навещал. И учил. И охрану урезонивал. Хороший был человек…
И, очевидно, неофициальный ссыльный. Иначе побоялся бы. Но образовал императора просто академически. Если иметь в виду теософский факультет. Плюс греческий, древнееврейский. А главное — преподал стоическое отношение к жизни и веру. И когда шестнадцатилетнего мальчишку бросили в одиночку, он был уже вполне сильной личностью. И не только сохранил рассудок, но и закалил дух.
И этим очень напомнил Баглиру его самого.
Барочное каре растреллиевского Зимнего — теперь, когда старый дворец сгорел, единственного, полыхало огнями тысячесвечных люстр, сотен бра. Стук жезла, объявление — «лейб-гвардии подполковник князь Тембенчинский», размыкающиеся будто сами собой створки дверей… Широко распахнутые глаза шлиссельбургского узника. И — граф Александр Иванович Шувалов собственной персоной, наряженный турецким пашой. Прижал руку к сердцу, слегка поклонился:
— Здравствуй, преемник. Извини — принца Ивана я у тебя похищаю. Тут у нас собрались старики — я, Миних твой, Георг Голштинский. Если мы не будем толкаться у стенки и поругивать молодежь, никто и внимания не обратит. А тебе, государю, и Петру Александровичу придется отплясывать за всех. Впрочем, обещаю — без императора мы будем просто болтать о пустяках.
Гостей собралось человек с тысячу, и Баглиру пришлось изрядно потолкаться, разыскивая жену. Очень хотелось взлететь под потолок. Но приходилось бегать по паркету, раскланиваясь с кавалерами и целуя ручки дамам. Обнаружилась же Виа в обществе графа Строганова, наряженного боярином времен Алексея Михайловича, но ведущего интересный разговор о таможенной политике.
— В течение ближайших пяти лет пошлины на сырье заметно возрастут, — сообщала она, — сами понимаете, граф, вторая война без перерыва требует существенных средств. Зато мой муж уговорил государя, что вновь сооруженные мануфактуры будут иметь десятилетнюю льготу от налогов…
На самом деле казна была полна. То ли веселая Елизавета, пять лет никому не платившая жалованья, под конец войны продала душу дьяволу за сто миллионов рубликов, то ли Фридрих тайком от Европы контрибуцию заплатил — денег у царя было много. Возможно, именно, благодаря денежному взносу Петр и продиктовал прусскому королю такие удобные условия мира.
Просто было решено развивать именно мануфактуры. Баглир убедил царя ввести государственное планирование — но не дурное, как при Великом, когда вовсе неготовому человеку завод дарили, а то и просто велели ставить за свой счет, а разумное, которое всего только направит устремления торгового сословия в нужное русло. Именно этим сейчас занимался Александр Шувалов, пытаясь высчитать будущие нормы прибыли при вновь вводимых тарифах, а значит, и готовность купцов создавать те или иные предприятия.
Прежде всего, было решено прекратить вывоз сырья. Любого, даже не особенно подверженного переработке. Например, на вывоз хлеба и леса вводилась государственная монополия, превращающая источник уничтожения русской природы в обмен на щетки для ногтей — в тяжелую руку на горле продовольственно недостаточных стран. Планировались чудовищные пошлины на пушнину, на сырое железо и чугун, на пеньку, на лен, и на все такое прочее. При этом убирались вовсе пошлины на сталь, на канаты, на мебель, на корабли, на ткани и шитую одежду.