Постель была застелена. Судя по всему, в ней не спали. Миссис Трепол сразу увидела: все осталось так, как было в субботу. Мистер Николас, конечно, был человеком аккуратным, но никогда он не застилал постель так ровно, без единой складочки, как она…
Миссис Трепол подошла к комнате мисс Ливии и снова постучала. И снова не услышала ответа. Она тихонько приоткрыла дверь, чтобы не побеспокоить ни мисс Ливию, ни мистера Николаса, если он заснул в кресле у постели сестры, и осторожно заглянула внутрь.
Постель мисс Ливии тоже оказалась нетронутой. Покрывало лежало гладкое, как стекло. Как и у мистера Николаса. И в кресле никого не было.
Миссис Трепол очень испугалась. Она стала прислушиваться. Если бы мисс Ливию ночью увезли к врачу, ей бы оставили записку на кухне! Правда, сегодня не ее день; мистер Николас мог и не знать, что она придет. И все равно кто-нибудь непременно обмолвился бы о происшествии на утренней службе. В Боркуме все любят посплетничать…
Тогда миссис Трепол направилась в конец коридора – к общему для мистера Николаса и мисс Ливии кабинету. Остановившись у двери, экономка снова постучала и подождала, а затем осторожно повернула ручку.
И тогда безотчетный страх сменился ужасом. Миссис Трепол судорожно прижала руку к плоской груди, словно защищаясь. Сердце под кончиками пальцев вдруг забилось часто-часто…
Несколько секунд она простояла так и не открыв дверь, отчаянно не хотелось ни звать мистера Николаса, ни прикасаться к дверной ручке…
Она не могла смотреть на то, что было там, за дверью, – во всяком случае, в одиночку, когда ее сердце колотилось так, словно собиралось выскочить из груди и убежать.
Миссис Трепол ринулась вниз по лестнице. В спешке она то и дело спотыкалась и два раза чуть не упала. Она торопилась: поскорее вернуться на кухню, в уют и безопасность. Но на кухне она не остановилась, а бросилась на улицу и побежала назад той же дорогой, какой пришла. Она торопилась к доктору Хокинзу. Только на улице она вспомнила, что забыла в доме пальто, но ничто не могло заставить ее вернуться в Тревельян-Холл. Дрожа, чуть не плача, она пробежала по огороду, даже не взглянув на капусту, и устремилась в рощу. За ней начиналась тропинка, ведущая в деревню.
Когда все остальные наконец разошлись по домам, оставшиеся в живых члены семьи собрались в гостиной – выпить и поговорить. Разговор вялый, искусственный, они, как чужие люди, впервые встретившиеся, никак не могли найти общую тему. По правде говоря, они и чувствовали себя чужими друг другу – особенно теперь, после того, что произошло. Все испытывали неуверенность, всем было не по себе. Каждый ушел в свои мысли.
Молчание нарушил Стивен.
– Как вы думаете, зачем они так поступили? – отрывисто спросил он.
Ответом ему было молчание. Слава богу, весь длинный день никто ни разу не задал этого вопроса. Ни на службе, ни на похоронах, ни после, на поминках в Тревельян-Холле, куда пригласили друзей семьи и местных жителей. Все переговаривались вполголоса. Говорили об Оливии и Николасе, делились воспоминаниями о разных незначительных происшествиях, встречах, разговорах. Теперь многое осталось в прошлом. Темы смерти все избегали, как будто сговорились. Никто не спрашивал, как и почему все произошло. В глазах местных жителей мелькало живое любопытство, но всем хватало деликатности не затрагивать щекотливую тему. Самоубийство!
И о стихах тоже никто не заикался.
– Нам-то что за дело? – резко ответила Сюзанна. – Они умерли. Хорошо бы этим все и кончилось…
– Как ты можешь так говорить? Николас и Оливия были тебе братом и сестрой…
– Сводными! – напомнила Сюзанна, как будто последнее обстоятельство уменьшало боль утраты.
– Ну ладно, сводными, но братом и сестрой! Неужели тебе все равно? Неужели в твоей душе ничего не шелохнулось?
– Шелохнулось, и еще как! Я рада, что их разрешили похоронить в нашем семейном склепе рядом с мамой, – ответила Сюзанна. – Спасибо нашему приходскому священнику! В прежние времена такого бы не допустили, о чем тебе прекрасно известно. Самоубийц на кладбище не хоронили, тем более – в подземной часовне! Кстати, заодно с ними осудили бы и нас. Нам и сейчас придется несладко. Что скажут наши лондонские друзья? Представьте, как тяжко будет встречаться с ними и знать, что за их сочувствием кроется жалость… – Она помолчала, видимо не желая бередить свежую рану. – И больше я не хочу об этом говорить! Нам сейчас предстоит решить другой вопрос: что будет с домом?