Крылья
Мы – хранители Источника Жизни. Пробиваясь из самого центра Терры, Источник напитывает энергией воду и почву, и всё произрастающее на ней. А через них, наполняет жизненной силой человеческую цивилизацию. Люди строят свой мир, горюют и радуются, выделяя энергию своих эмоций в пространство. Хранители бережно собирают эту энергию, вплетают в защитный купол или возвращают её Источнику.
Ну, собственно, я-то ещё не хранитель, я только ученик. Но разве это имеет значение? Всё равно я им стану! Хотя теперь…
До десяти лет дети хранителей ничем не отличаются от человеческих детей. Мы даже ходим в их школы. Говорят, это нам необходимо, чтобы уметь различать их эмоции. Чтобы, по поступкам, уметь предугадывать выброс какой энергии ожидать.
Собирать и различать оттенки энергии нас учат в спецшколах, почему-то прозванных людьми монастырями. Учат становиться незаметными в большой толпе или в маленькой комнате – а это совершенно разные умения. Учат аэродинамике. Потому что, в двенадцать лет у нас начинают расти крылья.
Эх! Кто же знал, что теперь все мои мечты рассыпятся пеплом!
Хранители делятся на два клана – тёмные и светлые. Мы – тёмные. Наши крылья сливаются с темнотой, а на солнце отливают синим, зелёным, фиолетовым или бордовым. Всё лучше, чем скучные, однообразно-белые крылья светлых!
Распознавать светлых я научился ещё в человеческой школе. По их высокомерию и, без тени сомнения, уверенности в собственной правоте. Сколько же радости мне тогда доставляло размазывать эту спесь по их разбитым носам! Да и потом, в монастыре, мы с друзьями не раз перелезали через ограду, чтобы щедро разукрасить их шкурки. Драться-то они не умеют, любой спор норовят разрешить словами. Вот и получают. И при этом, жаловаться старшим считают унижением своей гордыни. Тьфу! Терпеть не могу этих самовлюблённых зазнаек!
А теперь? Теперь, даже самый хлипкий светлый сможет презрительно тыкнуть в меня пальцем! В меня и мою маму!
Мама! Я всегда годился ею, моей мамой. Самая красивая, самая добрая и самая умная! Недаром же она, уже два года, возглавляет Тёмный департамент.
Что же теперь будет с ней? Прости, родная, я невольно выдал твой секрет. Что же мне теперь делать? Как мне защитить тебя от чужого презрения?
Всего три дня назад я был так счастлив! У меня, у самого первого в группе, набухли и невообразимо чесались бугорки на лопатках. Как же я ждал завтрашнего выходного, чтобы похвастаться маме! А теперь? Неужели я стану её позором?
Стоит мне зажмуриться, и воспоминание подсовывает широко распахнутые, наполненные ужасом глаза Тиля, моего соседа по комнате и лучшего друга. Он так и не смог выдавить из себя ни слова. Так и стоял, глотая, как рыба, воздух, глядя на мои проклюнувшиеся крылья.
Наспех накинув на спину плащ, я помчался по коридорам монастыря, не обращая внимания на окрики наставников. Перемахнул через ограду на глазах у дежурного – плевать, самое страшное наказание для меня сейчас прячется под моим плащом. Долго бродил по городу, пока ноги не привели меня в департамент.
Не знаю, сколько времени я брел к кабинету мамы, и топтался под дверью, не решаясь войти. Но… Она должна знать. Я должен предупредить её.
А ещё… Маленький, противный червячок надежды настойчиво прогрызался в моё сердце. А вдруг, ещё не всё потеряно? Вдруг, мама что-то придумает?
Наконец, я заставил себя надавить на ручку и толкнуть дверь.
Хляби небесные! Да что же это творится?!!
Моя прекрасная мама стоит посреди кабинета, а её большие крылья нежно трепещут, сверкая в солнечных лучах тёмным фиолетом. Напротив неё, крепко вцепившись в нежные плечи, стоит светлый наглец, полыхая на всю комнату яркой бирюзовой аурой долгожданного счастья.
- Да как ты посмел?! – не выдержал я.
От всех переживаний, голос мой осип и больше похож на карканье. Но, крепко сжав кулаки, я продолжал орать, наступая на светлого:
- Убери руки от моей мамы! Не смей к ней прикасаться! Убирайся отсюда! Не прикасайся к маме своими грязными руками и грязными мыслями! Пошёл прочь!
Аура светлого мгновенно погасла – он взял чувства под контроль. Осторожно разжал руки. Счастье на его лице сменилось удивлением, а затем застыло в обычном для светлых, и ненавистном для меня выражении заносчивой праведности. Кровь отхлынула от кожи, и его лицо сровнялось по цвету со светло-серой сутаной на его плечах. Он медленно поклонился маме, тихо, почти шёпотом, проговорил: