— И не клей это вовсе, а серка.
— Еще лучше, — произнес Толя — Мы уже сколько раз об этом говорили? Что за привычка эту серку жевать? Как жвачное какое-то животное.
— Я маленечко.
— У тебя все маленечко. 8 ошибок в диктовке насадила — тоже маленечко. С октябрятами не занимаешься целый месяц — тоже маленечко — подсадил Галю Костик, — на переменах орешь во все горло — тоже у тебя все маленечко. А потом нас же будут тыкать носом в твои «неуды», скажут — из-за моделей это.
— И ничего не скажут, — рассердилась Галя, — это у меня 8 ошибок еще когда было? — как только заниматься стали. А сейчас толь ко по 4 да по 3 ошибки. Толя, можно дальше еще сказать?
— Давай.
— С октябрятами не работаю потому, что мне вожатая сказала, что будет работать Гутя Новик. И я не виновата, что она не работает.
И села.
— Ишь ты, села. А насчет перемен? — опять, поддел Костя.
— А это мы песню новую разучивали.
— Хороша песня! От этой песни не только барабанные перепонки лопнуть могут, а даже бумага на моделях расползается.
— Так вот, ребята, давайте только на «хорах» и «очхорах» ехать. Да надо подумать и над моделями.
— Может, изобретем такую, что по ней самолет для спасения челюскинцев сделают, ага?
Об этом чрезвычайном совещании моделистов Чеховской школы раньше других пронюхала, по обыкновению, Жеся и в тот же день заставила собраться своих моделистов. Мир между школами не налаживался, но вызов чеховцев на лучшую модель и на лучшую учебу моделисты Пушкинской школы приняли безоговорочно.
— Жеська, тебе нужна эта тряпочка?
Костя потянул к себе конец шелкового шарфика с шеи Жеси. Они шли вместе с катка.
— А тебе зачем?
— На модель.
— Новую делаешь?
— Ага. Мы сейчас все готовим. Вот интересно, спасут челюскинцев?
— Конечно, спасут. Вон сколько туда машин помчалось. А как ты думаешь, Костик, маленькие не замерзнут?
— Там же палатки.
— Костик, смотри! — Жеся остановила Костю и быстро повернулась перед ним. — Смотри — я к тебе повернулась лицом, а теперь — затылком, а теперь — опять лицом. Правда? Вот. Значит, так и земля, верно? К одному и тому же небу она повертывает то один бок, то другой. Так? Значит, то небо, которое сейчас над нами, оно было несколько часов тому назад над Америкой, да? Вот, если бы где-нибудь на небе оставлять знаки?
— Зачем? — удивился Костя, взглянув на небо.
— А чтоб переписываться. Вот, скажем, я сейчас написала бы: «здравствуйте, как поживаете, сколько у вас пионеров-моделистов», а завтра бы вечером уже прочла ответ на небе: «здравствуйте, живем плохо, а как ваши челюскинцы»… Костик, в Америке ведь знают, что у нас челюскинцы на льдине сидят?
— Конечно, знают. Они же самолеты хотят посылать.
— А можно сделать такой самолет или стратостат, чтоб он долго-долго держался в воздухе?
— Зачем тебе это?
— А ведь Паньки-то все нет… Вот бы на самолете все летать. и летать. Может, его можно было бы найти…
Одинокий тревожно-сиротливый торчит на булавке красный флажок на верхушке маленького глобуса. Это отмечен лагерь Шмидта. Теперь уж никто из моделистов города не собьется на карте.
Жеся задумчиво стоит у глобуса, покусывая булку. Мать спит за ширмой — ей с 12 часов ночи выходить на работу.
Входит дядя Володя. Жеся удивленно пялит глаза: он заходит обычно очень редко и то днем.
— Принимай гостей, — отодвигается он в сторону.
— Па-а-анька?!
Не веря себе, не доверяя собственным глазам, делает порывистое движение Жеся и тут же видит: в дверях, сзади Пани, сутулится Валерьян Петрович. Большие черные глаза его широко раскрыты, указательный палец крепко прижат к губам.
Жеся поняла.
— Панька! — радостно протягивает она руку и, как ни в чем не бывало, тащит Паню к глобусу. — Ты глянь, летчикам теперь совсем немного долететь придется. Ведь долетят, правда?
— Евгения, — раздается из-за ширмы голос матери, — ты бы чайник поставила, гостей чаем напоила. Я сейчас встану.
— Не вставай, не вставай! — замахал на ширму руками дядя Володя, — мы сейчас уходим. Паня нас затащил, бандар-лога повидать, говорит, надо. Пошли. Покойной ночи.
Поймав полный беспокойства и вопроса взгляд Жеси, Валерьян Петрович задержался в дверях и шепнул:
— Довольна? Все устроилось: жить будет дома, учиться — в нашей школе. И бить никто не будет.
— Я же с ним не успела даже поговорить, — в отчаянии зашипела на ухо Валерьяну Петровичу девочка.