Размашистой «птичкой-галочкой». Любой Изгой эту сказку знает. Дойдешь до Крыши, вырастут у тебя Крылья, и сможешь ты тогда летать. Вот только зачем Изгоям летать ничего в этой сказке не говорится. Может быть, нам и не говорится Изгоям.
– Обедал здесь Тим точно. И не только обедал. Помочился он, на бетон, выписывая условный знак Изгоя, а черви за влагой бросились. Вместе с бетоном каждую каплю собрали. Каждую молекулу. Я эту веселость тоже знал, но вот позабыл чего то. А Тим значит, не забыл. Веселится он, значит.
–Гад, такой! Он веселится. На полу знаки рисует, а я за ним по уровням гоняйся. До самой Крыши!
– Ти-и-и-им! Тии-и-имо-о-ош-а-а-а!! Отзовии-и-ись!
Я кричал долго. Пока совсем не охрип. Никто на крики не отзывался. В пустых коридорах верхних уровней звук разносился очень далеко. Если Тим был рядом, то он обязательно отозвался бы. Значит, он далеко или болеет или спит.
Делать было нечего. Нужно было идти дальше.
Дальше.
Я приглушил фонарь и надолго закрыл глаза. Нужно было привыкнуть к темноте.
– Плесень она почти везде здесь. Черви ее не едят. Почему не знаю. Но им и еда, и влага нужна.
– Может быть, Тим еще что ни будь, оставил. Какой ни будь знак. Крылья – в самый раз. Если он знак оставил, так я уж точно его найду.
Я открыл глаза и сделал с десяток шагов.
Здесь засветка плесени уже была не моей. Здесь прошел Тим. Наверное, он. Хотя, может быть и другой Изгой ходил. Все Изгои про Крылья знают.
Вот только до Крыши не все добираются. Да и не всем надо.
Светлая полоса плесени сворачивала налево. Это было непонятным. До площадки подъема было еще далеко.
Если Тим шел на Крышу, то он должен был идти по коридору дальше, а не сворачивать здесь.
Я с опаской заглянул за угол. Цветные плети, светясь, все слабее уходили, куда-то вдаль. Идти все равно было нужно.
–Гад, ты Тим!
Ругнулся шепотом. Скрестил пальцы наудачу и пошел. Все дальше и дальше.
– Может быть, Тим шахту нашел. Я слышал, что по этим шахтам сразу можно на Крышу выбраться. В некоторых – до сих пор подъемники ходят.
– Сидишь себе на платформе. Ногами болтаешь, а машина тебя на канатах на самую Крышу несет. Хорошо! Только вот если на машинах по канатам ездить, так ведь ногами ходить разучишься. А не будет шахты? А не будет машин? И что?
Но шахта была. И огонек. Совсем слабый огонек фонарика светил, где то в конце коридора.
– Тии-и-и-им! – Закричал я что есть мочи и, грохоча по старым перекрытиям, рванулся вперед.
– Тии-и-им! Я зде-е-е-есь! – Сзади рухнула подгнившая плита. Повалились строительные блоки. Поднялась едкая пыль, забила глаза.
Я остановился.
–Был Тим…
Услышал я тонкий грустный голосок.
–Был да весь вышел.
Я на ощупь прибавил света и, приоткрыв веки, попытался посмотреть. На коричневом одеяле лежал Тим. Бледный худой. С закрытыми глазами. С вывернутой не по-человечьи, в обратную сторону ногой. С разодранным окровавленным рукавом, к которому уже подбирались черви.
Кровь они тоже любили.
–Вера ты?
Мои глаза, не смотря на пыль стали совсем круглыми. Вот кого я здесь не ожидал увидеть так это Веру.
Маленькая худенькая, с испуганными глазами. В мешковатой совсем тоненькой нательной рубашке. Ей и рюкзак то не утащить. Она сидела рядом Тимом и отгоняла червей тонкой арматурной проволокой.
– Самсончик, это ты?
Вера подняла свои испуганные глаза вверх.
–А кто же?
Ругнулся и опустился рядом.
–Я же говорил ему! – Продолжал я ругаться.
–Я же говорил. Ландгрувер не обиделся. Ему тогу вернули и все. Храмовники только выговор сделали. Они не отдадут нас Химикам. Он обещал. Его неделю не было, Тим и испугался.
Пальцы коснулись посеревших губ Тимоши. Они были сухими холодными и жесткими, словно бетонные стены.
– Тим! – Толкнул я его в плечо.
–Тимофей! – Тело оставалось неподвижным. На уголке полуоткрытых губ застыла грубой коростой высохшая капелька крови.
–Тимофей!!! – Разозлившись, толкнул я его сильно в грудь.
–Он умер, Самсончик. – Произнесла Вера тихонько. Подтянула колени к лицу. Обняла их руками и стала покачиваться тихонько подвывая.
–Баю баюшки баю.… Не ложися на краю.… Придет серенький волчок.… И укусит за бочок… Баю-баю баюшки.… Спите мои заюшки…
–Вера… – Оторопел я.
– Ты чего? – Вера продолжала покачиваться, не обращая на меня никакого внимания.
–Спите, мои заюшки… Баю-баю-баюшки…
По выпачканной щеке потянулась к подбородку бороздка чистой кожи. Она плакала. Светляки в моем фонаре завозились. Свет, встревоженный слезами Веры, часто заморгал.