- Надо вылетать немедленно, - сказал он.
- Уткина нет…
- Берите «двойку», любого летчика - и в воздух! Чтобы снимки через час были здесь! - И он ткнул указательным пальцем в стол. - С кем полетите?
- С Шабановым, - ответил я, не задумываясь.
Володя Шабанов - моя слабость. Немногословный, даже застенчивый. Но машину водит прекрасно. Мне приходилось с ним летать несколько раз, попадали в довольно трудные условия - дождь, многоярусную облачность. Володя при этом не проявлял ни малейшей растерянности, даже волнения: сидит, мило улыбается, словно совершает увеселительную загородную прогулку. И еще мне нравилось, что Шабанов в воздухе неукоснительно слушается штурмана. С таким летчиком летать - одно удовольствие. Он чем-то напоминал мне Уткина, но был еще спокойнее, покладистее.
- Согласен, - одобрил мой выбор комэск. - «Двойку» уже готовят к полету. Вызывайте экипаж.
«Двойка» - самолет особый. Все остальные самолеты - это А-20G - «Бостоны» - штурмовики, приспособленные [206] у нас для ведения разведки. А «двойка» - это «Бостон-В-3» - специальный самолет-разведчик, он легче А-20G, имеет больший потолок и радиус действия, более совершенное навигационное оборудование. Короче, это был лучший самолет в эскадрилье. Его-то и давал нам Виноградов.
Через полчаса мы уже были в воздухе. Шли к Севастополю с набором высоты, подальше от берега, чтобы не засекли наземные посты наблюдения. На траверзе Херсонеса находились уже на высоте шесть тысяч метров - пора включать кислородное питание.
- Открой кислородный вентиль, - говорю Шабанову.
Через щель под приборной доской вижу, как Володя наклоняется, что-то крутит. Прикладываю маску ко рту - кислорода нет. Что за чертовщина!
Говорю Шабанову:
- Проверь как следует, может, не тот вентиль крутишь?
- Все проверил, - отвечает Володя. - Открыл до отказа, но кислорода нет.
Создавалось критическое положение: подниматься выше нельзя - летчик может внезапно потерять сознание; идти на такой высоте на Севастополь, куда сейчас стянуты зенитки и истребители врага со всего Крыма, - опасность большая. Конечно, можно вернуться на аэродром, проверить кислородное оборудование и вылететь снова, но… Но возвращаться без снимков мы не имели права!
- Что будем делать? - спрашивает Шабанов.
Я вспомнил, как совсем недавно с Уткиным фотографировали Севастополь с такой же высоты, досталось крепко, но все же проскочили! Правда, тогда зениток было меньше… Но проскочили! Надо только над целью находиться как можно меньше.
И я говорю Шабанову:
- Обходи Севастополь. Набери еще метров пятьсот. Зайдем со стороны Балаклавы, пойдем со снижением, авось проскочим.
- Опыт есть, - невесело шутит радист Виктор Бондарев, намекая на недавний полет, когда самолет получил приличный «букет» пробоин.
- Потом опытом поделишься! - не очень любезно одергиваю я Виктора.
Вот и Балаклавская бухта-щель, глубоко врезавшаяся в каменистый берег. Разворачиваемся прямо на бухту. Высота 6500. [207]
- Пока не снижайся, - говорю Шабанову.
- Есть, - коротко отвечает Володя.
Самолет идет точно на срез бухты у Инкермана. Слежу за бухтой, а сам поглядываю за воздухом! нет ли истребителей? Пока спокойно. Вдруг впереди - довольно далеко - вспыхивают зенитные разрывы.
- Разворот со снижением!
Знакомая картина: Севастопольская бухта быстро уплывает вправо, усиливается свист воздуха за бортом, напряженно ревут моторы.
- Курс!
Володя выхватывает самолет из виража, бухта поплыла под самолет. Я включил фотоаппарат, смотрю вниз: бухта забита судами. Считаю, как всегда, вслух! один… два… пять транспортов, два эсминца…
- Разрывы близко! - сообщает Бондарев.
- Снижайся! - говорю Шабанову.
Моторы переходят на высшую ноту.
- Разрывы под хвостом! - кричит всегда спокойный Лаврентьев.
Я наклонился влево, чтобы посмотреть, что делается над Херсонесом: там наши самолеты бомбят аэродром, в небе «карусель» наших и немецких истребителей. «Бостон» снижается довольно быстро, стрелка уже проскочила цифру «5» - пять тысяч метров. Идем прямо на Херсонес.
«Не хватало еще влезть в эту кашу!» - мелькает мысль. И тотчас прямо перед носом самолета вспыхнуло огненно-черное пламя, отрывисто гаркнул правый мотор, самолет кинуло в сторону и со свистом потянуло вниз.
Шабанов тотчас убрал газ левого мотора, чтобы не сорваться в штопор, и со снижением начал разворачиваться вправо. Внизу, до самой Евпатории, расстилался белый ковер облаков. Мы заскочили за облачность, обстрел прекратился.
- Как у тебя дела? - спрашиваю Шабанова.
- Разбит правый мотор, - говорит Володя. - Сейчас отрегулирую триммера{7}, пойдем на одном моторе. Сфотографировать успел?
- Успел, Южную проскочили…
Я огляделся. Лампочка на фотоаппарате все еще мигала. Нажал кнопку, выключил. И только сейчас почувствовал, [208] что правая нога немеет, а унт наполняется теплой жидкостью. Кровь! Я взял кислородный шланг (теперь уже бесполезный) и туго перетянул ногу выше колена. Глянул вправо: чуть ниже уровня головы светились две пробоины, развороченный осколком дюраль напоминал лопнувшие зерна кукурузы, которыми нас в детстве баловала мама. Посмотрел влево: точно такие же две пробоины. Как же осколки не продырявили мне голову? Ах, да! Я как раз наклонился влево, следил за Херсонесом, вот они и просвистели над головой. «Ты, сынок, в рубашке родился», - не раз говорила мне мама. Действительно, в рубашке!
Володя добавил газу левому мотору, самолет над облаками пошел в горизонтальном полете. На изуродованный снарядом правый мотор больно было смотреть, в плоскости зияли пробоины.
- Все целы? - спросил Шабанов.
- Удивительно, но целы, в фюзеляже пробоин, наверное, двадцать, - доложил Бондарев.
- Меня чуть задело, - сообщаю как можно спокойнее.
- Конкретно? - забеспокоился Володя.
- Пустяки… В ногу.
- Крепись. - И уже Бондареву: - Передай: идем на одном моторе, садимся в Скадовске, штурман ранен.
- Не надо, - возразил я.
- Надо! - упрямо произнес Володя.
Кончилась облачность, под нами Тарханкут, скоро Скадовск. От потери крови меня стало подташнивать. Надо отвлечься.
- Витя! - зову Бондарева. - Ты бы спел чего-нибудь, а то что-то невесело стало в нашем доме.
- Это запросто! - весело откликается Бондарев. Щелчок в микрофоне, и вдруг раздается его баритон: «Я на подвиг тебя провожала…». К его баритону присоединился бас Лаврентьева.
Да, с такими парнями не заскучаешь!
Шабанов посадил самолет на одном моторе точно у «Т», будто на тренировочном полете, отрулил в сторону, выключил мотор. К самолету кинулись техники, летчики - все, кто в этот час был на аэродроме. Окружили, рассматривая развороченный правый мотор, изрешеченный фюзеляж. Меня вытащили из кабины, положили на свежую зеленую травку в ожидании санитарной машины. Спрыгнул на землю Володя Шабанов, подошел ко мне, присел, заглянул в глаза: [209]
- Ну как?
- Порядок.
- А что же с кислородом?
Техники уже орудовали в самолете. Сняли фотокассету, отправили в лабораторию. Начали проверять кислородное оборудование. Оно оказалось в полной исправности. Просто после проверки системы на земле механик закрыл общий вентиль, находящийся в фюзеляже, а перед вылетом открыть забыл. Короче говоря, проявил халатность, которая едва не стоила нам жизни.
Из задней кабины вылезли Бондарев и Лаврентьев - целые и невредимые. Удивительно: фюзеляж, где они находились, изрешечен, а у них - ни царапины!
Механик самолета залез в кабину и начал выволакивать оттуда огромные ватные чехлы, которые засунули туда в Птаховке, чтобы после посадки в Скадовске зачехлить моторы и сохранить в них тепло - ночи еще были холодные. Эти-то чехлы и спасли стрелков: все осколки застряли в вате, их вытряхивали, как горох…
Подъехал Рождественский. Не стал принимать рапорт Шабанова, подошел ко мне, спросил:
- Потерпеть можете? Сейчас придет машина.
И правда, через аэродром уже мчалась санитарная машина. Молодая девушка-фельдшер тут же разрезала на ноге унт, комбинезон, сделала перевязку. Пока она возилась со мной, прибежал фотолаборант, доложил Рождественскому: