По боевой тревоге он поднял в серое северное небо свой «миг». Следом взлетел ведомый - старый друг, летчик-черноморец Дмитрий Соколов. Парой понеслись над сопками. Мелькали под плоскостями самолетов замерзшие озера и реки, в беспорядке разбросанные валуны… Вскоре истребители вошли в облачность. Пробив верхний ярус кучевых облаков, оказались на высоте более шести тысяч метров. И вдруг чуть пониже возникли контуры вражеских самолетов. Нет сомнения - идут к Мурманску. Сорокин и Соколов немедленно пошли на сближение. Это были «Мессершмитты-110». [225]
- Дима» за мной, в облака! - передал Захар ведомому.
- Понял…
- Иду в атаку. Прикрой…
- Есть прикрыть!
Прямо с высоты Сорокин бросился на ведущего. Вот «мессер» уже в перекрестии оптического прицела. Сорокин нажимает на гашетку и дает длинную пулеметную очередь - по правой плоскости, по мотору, по кабине летчика. «Мессершмитт» загорелся, начал терять высоту. Один готов!
Похоже, что остальные растерялись, надо использовать удобный момент для нападения, пока они не пришли в себя. Захар рванул самолет влево и пристроился ко второму «мессеру», за третьим погнался Соколов. Но только Сорокин успел поймать врага в сетку прицела, как из облаков вынырнул еще один, четвертый. Захар резко доворачивает на него, нажимает гашетку: короткая, до обидного короткая очередь - и пулеметы захлебнулись. Что случилось - осечка, кончились патроны?…
Раздумывать некогда, надо выходить из атаки. И в этот момент пулеметная очередь хлестнула по плоскости и кабине самолета, острая боль пронзила правую ногу.
«Ранен!… Уходить?» Решение созрело в долю секунды: «Таранить!». Сорокин дал полный газ, и его «миг», весь изрешеченный, устремился наперерез врагу. Теперь уже ничто не спасет фашиста. Рули «мессера» отлетели, и он врезался в скалы.
Но «миг» тоже получил повреждения: машину вдруг залихорадило, она начала забирать влево и наконец сорвалась в штопор. С большим трудом Захар вывел «миг» из опасного положения. Но куда посадить истребитель? Глянул вниз: в длинном, извилистом ущелье мелькнуло небольшое замерзшее озеро. Скорее туда! Чтобы предупредить пожар, Сорокин выключил зажигание и перекрыл краны бензобаков. На всякий случай поднял очки на лоб и левой рукой уперся в край приборной доски. Кажется, все меры предосторожности приняты, можно садиться. Не выпуская шасси, Захар осторожно посадил самолет «брюхом» на поверхность озера. Пробороздив в снежной целине глубокую рытвину, «миг» замер. В кабину ворвался горячий пар из водяного радиатора, порядком помятого во время приземления.
Летчик остался один на один с искалеченной машиной… Что предпринять? Пурга неожиданно утихла, словно [226] оборвалась по мановению волшебной палочки. Отстегнув лямки парашюта, Сорокин начал вылезать из кабины и вдруг замер: откуда-то со стороны внятно донесся заливистый собачий лай. Захар резко обернулся и увидел, что к нему несется огромный пес… Он поспешно захлопнул колпак кабины. И вовремя: через мгновение пес бросился на самолет, за плексигласом оскалилась свирепая морда дога в ошейнике с медными бляхами. «Откуда здесь дог?» - недоуменно подумал Захар. И тут же вспомнил: товарищи рассказывали, что некоторые немецкие летчики летают со служебными собаками. Он вытащил из кобуры пистолет, осторожно приоткрыл колпак и два раза выстрелил. Дог взвыл и забился на снегу…
Летчик огляделся. Справа - сплошные скалы, слева - тоже. Но сзади!… От неожиданности Захар вздрогнул: у подножия сопки на льду озера лежал, зарывшись левой плоскостью в снег, двухместный «Мессершмитт-110». Сразу все стало ясно: подбитый в начале боя фашистский самолет приземлился в том же месте, что и он. Вот так случай! Впрочем на войне и не такое бывает. Но где фашистские летчики - погибли? Словно в ответ, морозный воздух прорезал выстрел. К самолету, проваливаясь в снегу, неуклюже двигалась темная фигура в летном комбинезоне. Раздалось еще несколько выстрелов. Сорокин выскочил из кабины и, присев за плоскостью «мига», прицелился в гитлеровца. Выстрел - и вражеский летчик схватился за живот, но устоял на ногах. Еще один выстрел - немец упал.
Теперь надо пробираться к своим. Но как идти по такому снегу? И далеко ли до наших позиций? Раздумывая, Захар бросил рассеянный взгляд в сторону «мессершмитта» и… инстинктивно пригнулся: перебегая от валуна к валуну, к нему приближался второй гитлеровец. Поняв, очевидно, что незаметно подойти ему не удастся, он открыл огонь первым. Завязалась перестрелка. В сумраке полярной ночи не так-то легко попасть в цель… Пули со скрежетом ударялись о скалы и рикошетом отлетали в мягкие снежные сугробы…
Неожиданно гитлеровец замолк. Кончились патроны? Из-за валуна на ломаном русском языке прозвучало:
- Рус, сдавайс!
Не помня себя от злости, Сорокин двинулся навстречу врагу. Идти по глубокому снегу было тяжело, к тому же мешала раненая правая нога - она нестерпимо ныла и подворачивалась на ходу. Все же они хоть и медленно, но [227] верно сближались. Уже отчетливо видно лицо фашиста, на пальце его руки, сжимающей рукоятку финского ножа, блеснул золотой перстень. Почему-то этот перстень вызвал у Сорокина приступ бешенства.
- Гад! - Он поднял пистолет для решающего выстрела. Осечка! В тот же миг гитлеровец прыгнул, взмахнул финкой. Удар пришелся прямо в лицо, в стиснутые зубы. Падая, Сорокин успел выбить финку из рук фашиста и увлек его за собой на лед. Началась борьба. Напрягая последние силы, Захар оторвал руки гитлеровца от своей шеи и двинул его коленом в пах. Немец дико взвыл и отвалился в сторону. Пистолет! Превозмогая нестерпимую боль в шее, Захар повернул голову! чуть в стороне тускло поблескивал в снегу его «ТТ». Всего лишь три шага… Три-четыре секунды… Жизнь или смерть?! Фашист уже пытается подняться, опирается на локоть…
Несколько раз перекатившись боком, Захар преодолел роковое расстояние, отчаянное усилив - и вот спасение в руках. «Осечка!» - вспомнил он и, перезарядив пистолет, не целясь, выстрелил прямо в надвигающуюся фигуру.
- Все! - сказал сам себе.
Сразу стало необыкновенно тихо.
Он прислонился спиной к холодному граниту скалы. Тело била противная, мелкая дрожь. В голове калейдоскопом мелькали картины пережитого воздушного боя, вынужденной посадки, рукопашной схватки… Мучительно ныла раненая нога, сильная боль ощущалась в залитой кровью правой части лица. Теперь он видел только одним левым глазом. Ветер рвал полы расстегнутого реглана, леденил грудь. Неужели теперь, после всего, придется погибнуть в снежной пустыне?
Мало- помалу пришел в себя. В кармане пальто нащупал патроны, положенные туда механиком -предусмотрительным Мишей Дубровкиным. Негнущимися, словно чужими пальцами, зарядил пустую обойму пистолета. Мало ли что еще ждет! Горсть снега, приложенная к пылающему лицу, немного освежила, прояснила сознание.
Надо идти. Достал из кабины самолета бортовой пакет и ракетницу. Превозмогая боль, еле-еле ступая на раненую ногу, пошел по глубокому снегу. Вокруг все тот же унылый пейзаж: сопки, гранитные валуны, ущелья, неглубокие промерзшие речки, чахлые карликовые березки. И снег, снег… Лицо пылало от раны, от мороза так, что забывал о боли в ноге. Он старался не думать о своем положении, повторял одно и то же: «Надо идти!» [228]
…Сколько он прошел - два, пять, десять километров? Вокруг ни одного сколько-нибудь заметного ориентира, определить пройденный путь нет возможности. Но сил истратил много, даже захотелось есть. Он достал из кармана плитку шоколада, отломил небольшой кусочек, положил в рот. И тут же вскрикнул от боли - верхние и нижние зубы, в которые пришелся удар финки фашиста, почти не держались в кровоточащих деснах. Зачем ему теперь печенье, галеты, консервы? Только лишняя тяжесть… Оставив себе на всякий случай немного шоколада, он бросил в снег все остальное. Идти стало легче.
Наступила ночь. Захар ощутил невероятную усталость, смертельно хотелось спать. Стоило остановиться, как сознание начинало уплывать куда-то… Метель убаюкивала, как колыбельная песня: ляг, вытяни усталые ноги… Но он хорошо знал, что если уснет, то уже никогда не проснется. Нет, надо идти!