Этот бой послужил основой удержания Крыма мною и затянул гражданскую войну на целый год. Каюсь, но это так. [41]
Глава VI. Положение после первого боя на Перекопе
Естественно, после 24-го числа красные придвинулись к перешейку, но это не была атака (28 января). Несмотря на это, генерал Васильченко вопреки плану защиты Крыма держал все силы на Перекопе и вызывал все время туда и конницу Морозова. Поднялось сильное заболевание от простуды.
Начальником участка Мурза-Каяш — Перекопский перешеек включительно я назначил генерала Стокасимова — Васильченко заболел.
Красные за февраль серьезных попыток овладеть Крымом не делали. Правда, они вытеснили охранение с Чонгарского полуострова и морозили там свои части. Правда, 6–7 февраля была атака на Перекоп и его занятие, но все это было не серьезно и ликвидировалось легко. В феврале же красные сделали два налета с Чонгарского полуостррова — один на Тюп-Джанкой, другой — прямо вдоль железнодорожного полотна, достигший станции Таганаш. [42]
В конце января и в начале февраля наступили 20-градусные морозы, и Сиваш вопреки уверениям статистиков сделал то, чего ему, как крайне соленому озеру, по штату не полагалось, — он замерз. Этот вопрос меня сильно беспокоил. Каждую ночь я приказывал провозить на лед Сиваша две подводы, связанные вместе общим весом в 45 пудов, и они стали проезжать по льду, как по сухому месту. Это мое действие было моими «друзьями» всех степеней освещено так: «После случайной победы Слащов допивается в своем штабе до того, что заставляет катать себя ночью по Сивашу в телегах, не давая спать солдатам». Когда это распространяли сторонники большевиков, я это понимал — они-то отлично знали, зачем я это делаю, — мы тогда были врагами. Но когда это говорили наши «беспросветные» (у генералов нет просвета на погонах), не понимая, что большая разница: вторгнутся ли красные в Крым через лед сразу с артиллерией или без нее, — это уже было признаком либо слишком большой злобы, либо глупости.
Но как бы то ни было, блажил ли пьяный Слащов, или просто был предусмотрителен командующий защитой Крыма, но в феврале мне стало ясно, что лед против Тюп-Джанкоя и западнее на две версты от железнодорожного моста способен пропустить артиллерию и на эти два пункта надо обратить внимание.
Тюп-Джанкой, как голый полуостров, выдвинутый вперед, обходимый по льду с Арабатской стрелки и не дававший в морозы возможности жить крупным частям, как моим, так и противника, меня мало беспокоил. Поэтому там стояли 4 крепостных орудия старого образца с пороховыми снарядами, стрелявшими на три версты (то же, что и на Перекопе).
Из войсковых частей я туда направил чеченцев, потому что, стоя, как конница, в тылу, они так грабили, что не было никакого сладу. Я их и законопатил на Тюп-Джанкой. Там жило только несколько татар, тоже мусульман и страшно бедных, так что некого было грабить. Для успокоения нервов генерала Ревишина, командовавшего горцами, [43] я придал туда, правда скрепя сердце, потому что артиллерии было мало, еще 2 легких орудия.
Великолепные грабители в тылу{16}, эти горцы налет красных в начале февраля на Тюп-Джанкой великолепно проспали, а потом столь же великолепно разбежались, бросив все шесть орудий. Красных было так мало, что двинутая мною контратака их даже не застала, а нашла только провалившиеся во льду орудия. Мне особенно было жалко двух легких: замки и панорамы были унесены красными и остались трупы орудий.
После этого и предыдущих грабежей мы с Ревишиным стали врагами. До боя он на все мои заявления о грабежах возражал, что грабежи не доказаны и что в бою горцы спасут все, причем ссылался на авторитеты, до Лермонтова включительно. Я же сам был на Кавказе и знаю, что они способны лихо грабить, а чуть что — бежать. Не имея никакой веры в горцев, я при своем приезде в Крым приказал их расформировать и отправить на Кавказ на пополнение своих частей, за что мне был нагоняй от Деникина (видно, по протекции Ревишина) с приказом держать их отдельной частью.
Вообще период защиты Крыма был для меня крайне неудачным с точки зрения службы. Никогда в жизни я не получал столько выговоров — тут мне выговор и за тыл (передача Фроста), и за горцев, и за частную жизнь (возил подводы по Сивашу), и, наконец, за вмешательство не в свои дела, сказавшееся в желании ревизовать и контролировать мне не подчиненную крымскую контрразведку, в которой творилось много странного, за постановку задач флоту (личное желание командующего флотом Ненюкова) и, наконец, за то, что я одел всех людей своего корпуса и присоединившихся к нему частей, естественно исчерпав для этого содержимое складов. Выговор Деникина показал, что принципом Добровольческой армии было держать склады для оправдания наличия большого числа интендантов, а люди пускай мерзнут. Система эта [44] привела к сдаче красным огромных складов Деникина. Я привожу все это как характеристику умиравшей армии, командование которой не обращало внимания на вопиющие грабежи Май-Маевского, Покровского, Шкуры, Мамонтова и прочих. Не помогая в военных операциях, оно находило возможность вмешиваться в личные вопросы не принимавших участия в грабежах начальников и держать при них никем не контролируемую контрразведку, творившую явные беззакония, грабежи, убийства и растрату денег и прикрывавшую все это «разведывательной» тайной, а в сущности набивавшую свои карманы. [45]
Глава VII. Орловщина, ее причины и борьба с ней
Если кто видит в орловщине что-то вроде пролетарского движения или вообще сочувствия Советской власти, то я его сильно разочарую. Это было движение партии «И. И.» («испуганный интеллигент»). Доказательство этого читатель увидит на протяжении моего рассказа о ее зарождении и бесславной гибели.
Орловщина зародилась не в Крыму — там она, благодаря Орлову, получила только свое название. Орловщина была результатом поведения старшего командного состава белых и появилась в Крыму после бегства от Орла и с предыдущими эвакуациями весною 1919 г. из Одессы и из Севастополя; она питалась ожиданием таковых в будущем при поражении, подтверждением чего было поведение командующего войсками в Одессе{17} в 1920 г.
Здесь надо учитывать то обстоятельство, что высший комсостав в массе был не слишком крупного капитала; он разошелся [46] с общим движением и, как полагается, в серьезную минуту спасал себя, предавая своих подчиненных. У орловцев не было особой платформы, они просто заявляли: «Генералы нас предают красным, они неспособны спасти положение. Долой их. Станем вместо них и поведем борьбу».
Я уже говорил о состоянии тыла белых и о той боязни красных, которая существовала. И вот капитан Орлов в Крыму возглавил группу, провозглашавшую борьбу с высшим комсоставом.
Капитан Орлов — кадровый офицер, неудачник, за время войны не подвинувшийся выше капитана, но со страшным самолюбием и самомнением. В тылу Добровольческой армии развилась мания формирования частей. Старый крымчанин Орлов взялся за это. В момент моего прибытия в Крым он уже имел «мандат» на формирование части.
Читателю уже известно то недоверие, которое питало мелкое офицерство к высшему командному составу и, можно сказать, вполне основательно. Это офицерство встречало поддержку со стороны мелкобуржуазного элемента, естественно обеспокоенного переменой политики верхов Добровольческой армии в сторону крупного капитала. Это — основа движения; в дальнейшем же имело большое значение желание честолюбивого Орлова играть роль и взять власть в свои руки.
Орловщина была серьезным движением, с которым пришлось очень и очень считаться. Одесская эвакуация Шиллинга дала ей твердую почву. К новороссийский эвакуации Деникина я ее по долгу службы ликвидировал.
До боя 23–24 января я разговаривать не смел и не мог, после него и ряда неудачных набегов красных я потребовал формирования Орлова на фронт.