Вот Австрия, Габсбургская держава, спасенная от распада летом 1849 г. интервенцией Николая и подавлением венгерской революции. Крутая реакция победила, казалось бы, окончательно и в Вене, и в разноплеменной провинции. Но так только кажется. Послушаем внимательнейшего наблюдателя, русского посла в Вене - Петра Мейендорфа. Ознакомимся с картиной, которую он дает в секретном своем донесении канцлеру Нессельроде в середине июля 1853 г.: "Внутренне состояние этой страны не улучшается, и революция бродит повсюду с тех пор, как возможность войны на востоке пробудила надежды красной демократии". Только что на Франца-Иосифа совершено покушение, от которого он едва уцелел. Венское население "снова стало таким же плохим, как когда-то было. Кемпен, начальник имперской полиции, говорил мне вчера, что число преступлений об оскорблении величества увеличивается со дня на день и что двадцать лет пройдет еще, раньше чем исчезнет посев, посеянный в 1848 году". Венгрия мечтает даже о турках как об освободителях от Австрии. В городе Ишле - "коммунистические заговоры, сопровождаемые обязательными массовыми убийствами" (что тут имеет в виду Мейендорф - не вполне ясно). В Праге арестуют "эмиссаров", неспокойно и в Инсбруке, и в итальянском Тироле{19}. Австрийское правительство чувствует себя под двумя грозными ударами: Николай стремится овладеть Молдавией, Валахией, интригует в Сербии, в Греции, в Черногории, угрожает Австрии охватить ее владения с двух флангов; Наполеон III поощряет Пьемонт к антиавстрийской политике, неопределенно грозит при случае помочь Пьемонту и изгнать совокупными усилиями австрийцев из Ломбардии и Венеции. Нужно выбирать. И Франц-Иосиф, только что (31 декабря 1851 г.) уничтоживший даже ту жалкую уступку буржуазии, которая называлась австрийской конституцией 1848 г., чувствует явно, до какой степени трон его непрочен, и что он непременно должен решить, на кого из двух грозных соседей ему опереться и с кем менее опасно вступить во враждебные отношения.
И наконец, Пруссия, тоже вовсе не забывшая еще 1848 г., Пруссия, в которой буржуазия вся почти сплошь враждебна Николаю, не только как к носителю идей интегрального абсолютизма, но и как к покровителю Австрии, упорно противящейся всякой попытке объединения Германии. В Пруссии король и ближайшее его окружение (но далеко не все) согласны простить Николаю все, лишь бы по-прежнему он оставался несокрушимым страшилищем для революции. Но и тут следует считаться и с опасностью со стороны запада, т. е. Франции и Англии, и с юга, со стороны Австрии, если бы она окончательно выступила против России и ультимативно потребовала того же от Пруссии. Все было так шатко, так неверно, так еще тревожно, так не устоялось после революционного потрясения 1848-1849 гг. Аристократия, придворная верхушка и в Англии, и в Австрии, и в Пруссии, и в Швеции, и в Дании - всецело почти на стороне Николая, по вполне откровенным, ничуть не скрываемым соображениям классового эгоизма и чувства самосохранения. Это говорят нам в один голос все источники, и притом вовсе не намеками, а самым недвусмысленным образом. Даже там, где, как, например, в Швеции, у государства есть свои старые счеты с Россией и где возникает порой заметное течение в пользу войны против Николая, - аристократический класс этому не сочувствует. Нечего и говорить о Дании, где не только аристократия сочувствовала Николаю, но где очень запомнили, что в 1850 г. царь своим резким вмешательством воспрепятствовал отнятию у Дании, войсками Пруссии и Германского союза, двух областей: Шлезвига и Голштинии.
Была только одна держава - Пьемонт (королевство Сардинское), где даже аристократическая верхушка оказалась против царя. Точнее, не против царя, а на стороне Наполеона III. Ловкость дипломатии Наполеона III в 1853-1855 гг. в том главным образом и заключалась, что он оказывал давление и на Австрию, требуя с ее стороны выступления против России и грозя в случае отказа выгнать ее вон из Ломбардии и Венеции и отдать эти две провинции Пьемонту; и в то же время он оказывал давление на Пьемонт, требуя и от него выступления против России и неопределенно обещая в награду дать ему ту же Ломбардию и ту же Венецию. То, что министр Сардинского королевства, граф Камилло Бензо Кавур, должен был покорно исполнить волю повелителя, сидевшего в Тюильрийском дворце в Париже, и послать на смерть 15 тысяч человек под Малахов курган, было так же неизбежно, как и то, что спустя несколько лет Кавур отдал тому же парижскому повелителю Савойю и Ниццу. И это поведение Кавура во время Крымской войны и после нее тоже явилось прямым логическим последствием как поражения революционных сил Италии в 1848-1849 гг., так и сознательного нежелания Кавура в предстоящем деле воссоединения Италии опираться на силы революционной общественности и народных масс.
Об этих внутренних делах и настроениях в Европе как воевавшей, так и нейтральной, конечно, необходимо помнить, когда приходится следить за событиями Крымской войны.
3
Конечно, в таком специальном исследовании, каким является настоящая работа, совершенно немыслимо и неуместно было бы пытаться дать внутреннюю историю России в рассматриваемый период, касаться обстоятельно влияния войны на внутреннюю историю России во время и после военного периода, анализировать связь между концом войны и крестьянской реформой и т. д.
О состоянии России перед войной можно и должно писать большую специальную работу, о внутреннем положении ее во время войны и после войны - другую большую работу, о крестьянском деле в первые годы после войны - третью, да и не одну, а несколько.
Автор настоящей работы еще с большим основанием, чем относительно внутренней истории стран Западной Европы, имеет право предположить, что его читателю хорошо известна внутренняя история России в середине XIX столетия, история социально-экономическая, политическая и культурная, хотя бы в основных ее чертах и в характерных явлениях. Замечу только, что исследователь истории Крымской войны, даже если бы и хотел, не мог бы забыть о том внутреннем строе, при котором Россия должна была выдержать натиск коалиции четырех держав. Вы читаете дневник генерала П. X. Граббе - и там и сям мелькают известия по две-три строчки: убит Ливен своими людьми; убит еще такой-то у себя в деревне. Вы берете документы и воспоминания по истории ополчения в 1854 г. и особенно в 1855 г. и постоянно наталкиваетесь на известия о слухах, носившихся среди крестьян, будто все ополченцы и их семьи освобождаются навеки от крепостной неволи. Хотите изучить вопрос о доставлении продовольствия в действующую армию из южных и юго-западных губерний - и перед вами вырастает картина обширного крестьянского движения, вспыхивающего перелетающим пламенем чуть ли не во всех уездах Киевской губернии весной 1855 г., и т. д. Замечательно, что и в 1855 г., как и в 1812 г., среди крестьян и среди ратников ополчения бродила мысль, что, освободив русскую землю от вторгнувшегося неприятеля, участники этого великого дела ни в коем случае уже не вернутся под крепостное ярмо.
У нас теперь есть ценные работы Н. М. Дружинина, А. С. Нифонтова по крестьянскому вопросу в интересующий нас период, есть и научно-популярные работы Игнатович, Повалишина, Горна, Линкова и др., есть интереснейшие публикации вроде записок протоиерея Лебединцева о Козащине и т. д. Необходимы исследования крестьянских волнений в России за последние хотя бы пять-шесть лет царствования Николая с приблизительно полным подсчетом таких крестьянских волнений и частичных восстаний в 1855-1856 гг. Архивные данные по истории крестьянства вообще, а крестьянского движения в частности, в интересующую нас эпоху только начинают разрабатываться.