Беседин только сплюнул.
— Кто б сомневался… Лучше уже вон, ребят твоих… — он кивнул на немцев, так и торчавших из кузова, — …попросить. Они-то почему-то трезвые, хоть и поболе твоего на складе находились.
Малахов смущённо кашлянул в кулак и машинально его понюхал. Мадерой попахивало основательно…
Вот так, между страшным и смешным, между радостью и болью, мы прошли всю выделенную нам юго-восточную окраину Симферополя, старый район почти до самых Петровских скал. Были пленные и были потери, были короткие стычки и такие же короткие минуты отдыха, хотя чувствовали все, что это как бы последний рывок, последнее усилие. А затем пришло упоительное чувство победы…
…Вечерело. Город, переживший оккупацию, по-прежнему казался и своим — родным, узнаваемым для многих крымчан, кто бывал здесь прежде, до войны, и чужим одновременно. Такими же узнаваемыми были очертания улиц и переулков, архитектура домов, по-довоенному родными были ряды старых акаций на тротуарах и гипсовые ребятишки в круглой ванне бассейна, так же, как и пять, и двести лет назад перебегала по булыжной мостовой пугливая кошка, так же точно, как и тысячи лет назад, хотя, может, и послабее, журчал между осклизлыми камнями Салгир…
Но страшно, зловеще чужими были чёрные эстакады виселиц, орлы, зловеще раскинувшие крылья на афишных тумбах, где раньше румянились свои, родные красноармейцы, призывая поддержать «оборонный заём», а на чёрном поле круглых жестянок с названьями улиц были чужие готической угловатости буквы: «Die Strase Studentische»[52].
Тут, почти на самом верху старого района, на Студенческой, было особое новшество «Нового порядка» — гестапо. Но самые ненавистные гады сбежали, и теперь только на мостовой против этого здания лёгкий ветерок остывающего жара кружил лохмотьями бумажного пепла в отблесках пламени…
Окрестности Студенческой — старый район путаных улочек, круто карабкающихся наверх, здесь также было трамвайное «кольцо», рельсы и ажурные «бельгийские» опоры, пережившие оккупацию, — зачищал отряд Беседина.
Тут было сравнительно спокойно, тогда как остальной город по-прежнему был полон треска стрельбы, изредка бухали юркие полковые пушки, а местами слышался и грохот тяжелых КВ; а поблизости, от невидимой из-за скалы улицы Воровского, доносился шелестящий лязг Т-34 — регулярные части Красной армии всё шли на юг, хотя Смершевцы не уходили — их оставили помогать партизанам в зачистке города и вообще участвовать в восстановлении настоящей жизни.
После ареста очередного предателя, пытавшегося выбраться из города под видом спешившего на вызов акушера, но опознанного приданным разведгруппе подпольщиком Гришей Кротовским, четвёрка, возглавляемая Хачариди (отряд разбился на небольшие группы, когда стало ясно, что серьёзных очагов сопротивления в этом районе уже не предвидится), задержалась на некоторое время.
— Устал я как собака, — сообщил Малахов и мечтательно произнёс: — Найти бы местечко тихое… Посидеть чуть-чуть…
— Есть такое, — посмотрев на них, сказал Гриша Кротовский. — Я тут живу неподалеку, над мастерской по обезжириванию… — он, подумав, махнул рукой. — Долго объяснять, чего обезжириванию…
— И не надо… — плотоядно улыбнулся Арсений. — Айда, господа босяки!
— Нам сказано, отряд Ибрагимова встретить… — неуверенно вставил Шурале Сабаев. — Хотя… — он почесал в загривке. — На кой… Зачем то есть им наша помощь? У Герая в отряде в основном переметнувшиеся оборонцы, — они и без того из кожи вон лезут, чтобы оправдаться.
Сабаев до войны служил эстрадным акробатом в городской филармонии, да и семья жила в городе, так что акцент его различался только в напевности, присущей инородцам и заикам, но никак не в грамматике.
— Говорили же им старики: «Обманут вас немцы, как нас в 18-м, а отвечать за вас дети будут, отцы и матеря»…
— Матери… — машинально поправил Володька.
— Правильно, правильно, Шурале, в основном, матеря, — хмыкнул Малахов.
— Ну вас! — буркнул Сабаев. — Веди, Крот…
— А откуда ты мою подпольную кличку знаешь? — удивился Кротовский.
Минут через 30–40 освобожденный от всякого слесарного хлама стол в мастерской по обезжириванию технических ёмкостей был застелен газетой и уставлен целой батареей бутылок толстого коричневого стекла с длинным горлом.
Когда и каким образом Малахов успел-таки слямзить ящик трофейной мадеры из кузова «опеля», знал только он и два немца, так и оставшихся сидеть в машине со связанными за спиной руками. Но они не сказали бы, даже если б умели говорить по-русски… Не то чтобы совсем уж впечатлительные попались фрицы, но вот это разрывание тельняшки на груди…