- Ты думаешь, козий ты сын, ты будешь пить, а я тебе буду шута на карачках валять! Онипчук, стул! Ставь сюда бутыль. Рюмку!
И, уютно усевшись друг против друга, Мелхиседек и полковник, уже не спеша, стали продолжать выпивку, аккуратно закусывая.
Мне надоело сидеть. Державший меня в плену поручик давно уже спал богатырским сном. Кругом хрипели и присвистывали пьяные, слюнявые рты. Вспомнились горы - стало совсем противно.
Вытянув затекшую ногу, я осторожно вылез. Собутыльники заметили меня только минуты через две. Батальонный недоуменно отставил рюмку:
- Ты что за человек?
Я поклонился официальнейшим образом:
- Тут у вас мои товарищи в гостях, так я за ними.
- Это - питерские? Ах, извините, пожалуйста, - засуетился вдруг полковник, пытаясь застегнуться. - Мы, знаете, тут в некотором роде... А товарищи ваши... фьють...
- Ушли?
- Нет, здесь, - с совершенным убеждением мотнул он ногою под стол. Но только... как же бы это вам их доставить?.. Впрочем... Онипчук!
- Здесь, вашродь!
- Заложить двуколку.
- Слушаюсь.
- Позвольте познакомиться, - уже вполне уверенно протянул мне руку полковник, - командир Н-ского стрелкового батальона. А это - поручик Мелхиседек. Остальных не представляю: извините, не поймут.
Он приподнял скатерть.
- Видите: иже во святых отец наших... А ваших, помнится, было пять?
- Пять.
- Ну, давайте искать.
Мелхиседек и он разворотили кучу тяжело дышавших тел. Первым извлекли Жоржа, за ним Фетисова. Дольше всех не находили Басова.
- Четыре. Где же пятый? - пыхтел под столом батальонный. - Куда к черту девался пятый? Мелхиседек, поверяй по ногам: которые не наши.
Мелхиседек, ерзая коленками, перебирал ноги.
- Вот дьявол! Ей-богу, все наши. Пятый-то где же? Слопали они его, черти, что ли? Я же сам видел, как он под стол лез. Такая у него еще, извините, рожа несимпатичная: столичная рожа, ар-ристократ! Мелхиседек, считай сызнова. Мелхиседек, я тебе говорю!
Но Мелхиседек, втянув под стол голову, затих. Полковник махнул рукой.
- Ничего не поделаешь, сами видите: лунное затмение. Везите хоть четырех. Пятый разыщется: дошлем, не извольте беспокоиться. Всего вернее сапогами с кем-нибудь обменялся, теперь нипочем не отличишь. Морды-то, посмотрите, у всех одинаковы: родная мать не узнает.
Я посмотрел: действительно - лица у всех - бритые, бородатые и вовсе еще безволосые - были странно одинаковы одним, мертвенным, затершим черты противным сходством.
Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы уложили, вязанкой, четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице. Мысль о выступлении на следующее утро, естественно, приходилось оставить.
Г л а в а IV.
КИШЛАК СКОМОРОХОВ
Выехали наконец. Как было уже решено: на Пенджикент, потом Зеравшанской долиной до верховьев.
За самаркандскими садами сразу жар нестерпимый. Ни речек, ни ручьев на все шестьдесят верст, до самого Пенджикента; арыки пересохли. Селений нет: степь. Дорога караванная, широкая, обсажена карагачами. Ехать спокойно, но зноем пышет от степного простора, от накаленной солнцем, в камень спекшейся почвы. Для непривычных - конец разговорам. Жорж еще мурлыкает что-то о третичных отложениях. Остальные, хвала Аллаху, замолчали уже на третьей, четвертой версте.
К Пенджикенту подошли в сумерках. Но явственно виден был в густой зелени огромного сада белый дом участкового пристава и метеорологическая вышка насупротив, через дорогу. Этим исчерпывается все русское, что в Пенджикенте есть: участковый пристав с женой, свояченицей и письмоводителем да фельдшер под метеорологической вышкой: он и лечит, и наблюдения ведет.
Два здания эти, так сказать, - форпост русского Самарканда. За ними, и к востоку - до самых ледников, и к северу, и к югу, сплошное туземное население.
Сам пристав оказался в отъезде. Застали зато самаркандского уездного врача и следователя, выехавших на следствие в Иори и "застрявших в здешнем гостеприимстве", как определил доктор. Иори от Пенджикента - рукой подать: едет туда следствие, тем не менее, уже вторую неделю.
- Соблазн велик - помилуйте: какова... гм... растительность, разводит руками доктор, плотоядно посматривая на приставшу, пока она ведет нас по тенистому, в цветах затонувшему, саду. Надо сказать, хозяйка наша считается в Самарканде второю по красоте после одной из губернаторских дочерей; та к тому же и чином старше, так что о первенстве не приходится спорить.
- Пасека - вон видите: сладость! Пчелка жужжит... - И наклоняется к белому открытому плечу. - Что это у вас? Не пчелиный ли укус?..
- Позвольте и мне! - Следом за доктором с робким ржанием тянется следователь, худосочный, прыщавый, как полагается кандидатам на судебные должности, юноша.
Приставша сдвигает брови: она строгая. Да и присказочки доктора явственно шокируют ее при посторонних, заезжих. Я-то лично знаю ее еще с первой поездки, но остальные - внове. А скверные примеры заразительны: Фетисов уже подкручивает усы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В Пенджикенте работы нам нет: население здесь смешанное, обычного "равнинного" типа; мы тронулись дальше, не задерживаясь. Отъезд наш сдвинул с места и застоявшееся следствие: до Иори нам по дороге, - кстати, посмотрим вскрытие.
Выехали в жар, в пыль. Версты две ехали караванной дорогой. Доктор ругал туземцев.
- Противно, знаете. Живу сколько лет - не могу привыкнуть: до чего некультурны. Касторку, не поверите, норовят на сапоги смазать. И мелкий, по нравственности, народ. Не то что на Кавказе, например: Галуб, Аммалатбек, Шамиль или князь Багратион-Мухранский. Рыцарство! Прямо - его величества конвой! А здесь что - шушера. Взять хотя бы вскрытие, например. Дело, даже по русским деревенским условиям, надо сказать, щекотливое: по глупости, по темноте считается осквернением. А здесь того пуще: нас ведь, гяуров, они хуже собаки считают, собачьи эти дети. И вот, сколько мне по моей должности уездного врача этих вскрытий приходится производить (ведь, по существу говоря, вся и служба-то моя по судебным вскрытиям, лечить приходится мало - туземцы не идут, да и мне некогда), хоть бы те раз кто серьезное сопротивление оказал... Поломаются, конечно, иной раз шуметь начнут. Но достаточно одно только такое магическое слово сказать: миршабхана - и сразу благорастворение. А миршабхана-то всего-навсего: арестный дом, кутузка. Этим словом самого что ни на есть беспардонного сартюгу сразу приведешь к Иисусу: магизм - прямо можно сказать.
Навстречу шел караван. Медленно, волоча мозолистые, корявые ноги, тащились верблюды, прядая облыселыми шеями. Караван вел туземец на ослике: он казался игрушкой, прицепленной к носу передового огромного верблюда, которого тянул за собой на длинном, сквозь ноздри пропущенном аркане...
- Ах, напудрят, проклятые! - наморщился следователь, вбирая прыщавую шею в чесучовый воротник кителя.
Из-под верблюжьих ног действительно клубами вздымалась тяжелая, вязкая лессовая пыль...
- Кстати о магии, - продолжал доктор, толкнув своего иноходца и заезжая вперед (мы вытягивались гуськом, давая каравану дорогу). - Что за очаровательная женщина Марья Владимировна! И какой медиум! С нею и мною на сеансах - случаются удивительные вещи!..
Голос доносился уже из густого пыльного тумана, обволакивавшего нас так, что не было видно гривы собственного коня. Где-то вблизи тяжело топали верблюжьи ступни.
- Помню, раз, - верещал визгливый фальцет, - я и она...
Что-то грохнуло передо мною о землю. У самой головы своей я увидел внезапно вырвавшийся из тумана полосатый вьюк. В лицо ударил душный верблюжий запах. Я осадил коня и остановился.
Пыль стала оседать. Караван прошел. На дороге я увидел доктора. Он стоял, весь, как чехлом, покрытый пылью, и ругался последними словами. Иноходец, в пыли тоже, тяжело раздувал бока.
- Верблюд проклятый ударил, - разрешил мои сомнения доктор. - Как я к нему под хвост, изволите ли видеть, подъехал, - не могу понять...