Азис не слушал. Он, не отрываясь, смотрел на близкие, залитые лунным светом голубые вершины, застылые ледяными иглами пиков, на звездное тихое могучее небо. Окликнули - вздрогнул.
Старшина, наклонившись, почтительно подал ему дутор.
Круг стих. По-прежнему не отрывая глаз от гор, Азис чуть слышно тронул струны. И вдруг - надрывный, тревожный пробежал над скалами звук. Еще раз дрогнул круг - и замер. Звук нарастает - той же тревогой - больше, больше...
Птица залетная, сокол, ясный алмаз поднебесья...
Откуда этот голос - и эти струны? Неужели это тот самый Азис? Несказанной тоской, ширя душу, льется над пропастью песня...
"Птица залетная, сокол, ясный алмаз поднебесья!
Плыл ли над морем, над синим, над западным морем, над
дальним?
Скажи,
Залетная птица..."
"Плыл я - и видел, певец печальный,
Певец с глазами джейрана,
Бьют багряные волны, плещут о дальние скалы.
Синие - пой! - алеют воды под солнцем кровавым.
Видел я море под тучею, Запада дальнее море...
Видел.
Певец печальный".
"Море багряно - ужели! Скажи же, залетная птица!
Видел ли ты под скалою, осененной смертью прибоя,
Меч, из осколков сращенный рукой палавона-героя?
Видел,
Залетная птица?
Видел ли ты за морями чудный дворец, - камень белый,
Радугой перьев павлиньих сад зацветен затененный,
Девы без Имени злобный затвор златоверхий.
Отперты ль тяжкие двери, в прах повержена ль стража?..
Если море багряно...
Скажи,
Залетная птица!"
"Видел, певец печальный, след затерявший в пустыне.
Видел осколки стальные меча, разбитого громом.
Нет, не срастил их огонь, не сковала рука палавона...
Рано поешь о мече,
Певец
С глазами джейрана!
Видел дворец и павлинов, видел затвор златоверхий!
Замкнуты тяжкие двери из яшмы и лапис-лазури.
Смеется оружием стража в башнях подземных твердыни:
След от стрелы - на крыле
Видишь,
Певец печальный?"
"Горе, залетная птица, сокол, алмаз поднебесья!
Если заря обманула, море окрасивши кровью,
Вечно нескованным будет меч, что Деве даст Имя.
Вечно нескованным будет меч, что Деве раскроет
Пояс тяжкий порфира, терновой цепи оплечья!
Горе,
Сокол залетный!"
Еще раз дрогнули нестерпимою болью струны - и замерли. Потупясь, тесным сплетенным кругом, слушали дархцы. Молчание длилось. Потом шелестом пробежало по рядам:
- "О Соловье и Розе", Азис! Просим: "О Соловье и Розе"!
Азис сдвинул брови. И запел снова. Приторные, пряные слова... И голос опять тот, прозвучавший на торжественных обедах. Словно подменили - певца о Деве без Имени.
Кончил Азис на этот раз под гул похвал, под восторженные крики. Но безучастным и строгим было бледное его лицо, когда он отложил в сторону дутор.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Круг разомкнулся шумливо. Вносили плов и шипящий золотистым расплавленным салом каурдак*.
_______________
* Лепешки и приправленное специями баранье мясо, жаренные в
сале.
Терраса взблеснула десятками кривых ножей: Дарх готовился к трапезе.
Я спросил Азиса, переламывая с ним горячую ячменную лепешку над деревянной чашкой с пловом:
- Скажи мне, мастер. Я слышал тебя не раз в Самарканде и Ташкенте: не тот был голос и не тот дутор.
Он ответил:
- Певец поет подлинно лишь перед теми, кто его понимает.
- Разве они понимают? Зачем же тогда ты спел после песни о Деве побасенку о Соловье и Розе?
Азис досадливо повел рукою к горам:
- Я думал, ты понял. Я пел о Деве для себя, путник.
- И еще, Азис: Западом звучит твоя песня - тамошним, северным морем. На Западе видишь ты Деву? Певцы Запада ищут ее - на Востоке...
- Здесь или там, - сказал он, как завороженный смотря на раскаленные угли жаровни. - Но здесь нет людей, опоясанных сталью. Я думал, может быть, они есть на Западе. И потом... песнь - о дальнем всегда. В горах и песчаной степи мы поем о море. О горах - песнь жителя равнины.
Круг опоясался огнем: зажгли факелы, утвержденные у столбов террасы по два накрест. В жаровни набросали кореньев. Белыми призраками взвился над ними благовонный, чуть-чуть кружащий голову дым.
Глухо застучали бубны - недобрым возбуждающим тупом. Вскриком взвилась, тотчас подхваченная сотнею мощных голосов, дикая, оргийная песнь. И под ее учащающийся до вихревого кружения ритм в круг неожиданно быстро, прыжком, ворвался, до тех пор не бывший среди нас, бача. Он был в женском наряде, в яркой, широкой, перетянутой поясом шелковой рубахе, в золотом шитой шапочке, из-под которой змейками сбегали черные, перевитые лентами косы. Лицо нежное, темное; томные, наглою поволокою подернутые глаза под резкой дугою сходящихся бровей. Ноги босые. До щиколотки спускаются синие, к низу золотым шнурком затянутые шальвары.
Удар - и в вихре песни и обезумевших бубнов понесся, крутясь, вдоль исступленного, тянущегося к нему круга. Мгновениями терялись очертания гибкого тела: взблеск шелка, разлет черных кос в зареве факелов. Остановился, заломил руки. И тотчас разбилась мерность песни, глухим гудом затомились бубны; под шепот и мольбы, еле переступая босыми тонкими ногами, улыбаясь жалостливой и лукавой усмешкой, чуть потряхивая косами, шел бача - мимо, мимо, не отдавая руки и взгляда никому. И снова яростью хотенья загорелись над палящими углями бубны, и пригоршнями, подымая белый дурманящий дым, летело в жаровни приворотное снадобье, и вскрики снова сливались в страстную, стыд потерявшую песнь - и, как окрыленный, снова уносился смерчем шелка и черных кос в водоворот обезумевшей пляски гибкий насмешливый мальчик.
Бача, взмахнув рукавом, сел. Бубны оборвали на ударе. Со всех сторон потянулись к "ней" ("она" - звали бачу дархцы) чашки с дымящимся чаем, гроздья винограда, раскрытые персики.
Я видел: Азис бесшумно встал и вышел, унося дутор.
Бубны застучали снова, но говором сдержанным, грубою ласкою. Бача медленно поплыл по кругу, выпростав из-под шелковых рукавов длинные, белые крылья кисейной рубахи. По временам он опускался на колени: взмахивал над избранным - тонким пологом окутанной рукой, овевая лицо, словно отгоняя заботу. И тихим шепотом влюбленного напева отвечал под приглушенный рокот бубнов "осчастливленный выбором" горец. Но бача подымался опять, смеялись белые зубы над мольбою гнавшейся за ним любовной песни. И опять, под вздохи и мерный приплеск ладоней, скользил он беспечно и задорно по кругу - до нового, минутного, избранника.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь позднею ночью догорели факелы, потухли угли жаровен, притомились сменявшие друг друга певцы и плясуны. Нас отвели на отдых.
- Как понравилась тебе "она"? - спросил меня кто-то из новых моих друзей.
- Спроси об этом Азиса.
Горец недоуменно передернул плечами.
- Азис как ишан: он никогда не касался бачи.
- Потому-то я и говорю: спроси Азиса.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проснулся рано: чуть свет вышел на откос скалы, у которого ютилась наша сакля. Дарх еще спал. Внизу, у реки, на прибрежном камне дремал сторожевой, с мултуком под рукою и ножом у пояса. Я поднялся к забытой мечети, с трудом одолевая осыпь. Резная дверь была плотно приперта. С террасы далеко раскрывалась ширь снеговых вершин, сброшенных в расселины ледников и суровой силы "турьего леса".
Слабый, певучий голос донесся снизу. Он звал капризно. Наклонившись с отвеса, я увидел бачу. В тюбетейке на гладко обритой голове (привязными были вчерашние косы), в просторном пестром халатике, с помятым бессонницей хорошеньким лицом - он топал босою ногой по каменному выступу, нетерпеливо дожидаясь сторожевого, почти бегом поднимавшегося к нему от реки. Когда он добежал, бача легким движеньем взбросился ему на плечи, и с радостным - я видел - лицом горец осторожно понес его вниз, к воде. Лицом к востоку, мальчик совершил уставное омовение. Сложил ладони: молится.