Один - во всем Дархе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дархцы уговаривали остаться: вечером опять будет томаша. Но я выехал в полдень. Азис спросил о пути.
- В Фергану и Дарваз? Я буду к уборке винограда у бека Каратегинского. Может быть, свидимся?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наших застал в Гузаре за невинной забавой: кормили пловом, на пари, малярийных. Пристав побился об заклад с Фетисовым, что два самых малярийных - до полусмерти больных туземца во время припадка смогут съесть в один присест целого барана с соответствующей порцией риса в плове. Пристав выиграл: когда я въезжал в Гузар, малярийные кончали котел.
* * *
Только за Гузаром, свернув в северные ущелья, на отроги Туркестанского хребта, мы смогли приняться наконец за антропологическую нашу работу, медленно продвигаясь на северо-восток, горами, в обход Оша.
Для "охоты за черепами" эти места - безнадежны. Туземцев чистой крови здесь не найти даже в самых глухих ущельях. Крепкий оставили по себе след тюрки! А тюркская кровь стойкая, не в пример иранской: сказывается через много поколений - разрезом глаз, скулами...
Жорж упрямится:
- А может, все-таки где-нибудь и найдем...
И поскольку время у нас есть, мы честно сворачиваем из одного горного тупика в другой в поисках затерянных поселений, далеко уходя в ущелья от всякого людского жилья.
Г л а в а V.
ВОСКРЕШЕНИЕ СУЛТАНА БАБУРА
Мертвые горы в округе Узгема. Ни ветки зеленой, ни травинки на голых скатах. Играют переливами сбросов и сдвигов пестрые песчаники и сланцы. Хрустит, чокает под конскими копытами галька в пересохших руслах ручьев. И смеются с осыпей - мертвым оскалом - закаменелые, еще потопом осаженные в ил, словно судорогой сведенные моллюски.
Режут лицо лучи. Тяжелым, пещерным дыханием дышат в белым налетом покрытые ноздри коней угрюмые горы. Людей нет: далеко в долину отбежали от круч поселки. Напрасно рыщем по ущельям, разыскивая, нет ли где забытого картой поселка. И Жорж ворчит: не к чему приложить ни длиннотного, ни толстотного циркуля. Гейда! На Кара-Дарью, на ближайшую переправу, вброд, по отмелям... к Андижану!
В Андижане у Саллаэддина - родственник: не то дядя жены, не то его собственный племянник - его никогда ведь толком не поймешь. Да и родством здесь считаются сложно: "и по матери, и по дяде, и по козьей бабушке" (Жоржино остроумие). Счет роду ведут от колен незапамятных, так что родственников у каждого - считай, не перечтешь.
Родственник Саллы - он уверяет - личность почтенная. По-видимому, городской арык-аксакал - заведующий орошением города. По крайней мере Салла на русском своем языке так определяет: "На весь город мокро делает". Явственно на это способен один только арык-аксакал.
Уже под вечер въехали в андижанские сады. Пусто на пыльной улице. Дыбятся высоко вершины карагачей, глинобитные потрескавшиеся стены садовых оград. Западают в трещины серые быстроглазые ящерицы. Саллаэддин ведет веселый. Ах, хороший будет ночлег! Илль-Алла! Жирный каурдак сготовит Узунбай.
И, шепотом, припадая к самому уху:
- Вина подаст. У него всегда есть в запасе - доброе ходжентское вино.
Но дорогу он знает плоховато. Шесть лет не был в Андижане - и въезжал в него прошлый раз с другой стороны, не от гор, а от большой караванной дороги. Свернули не вовремя, заплутались в проулках. Надрывным лаем провожают нас взъерошенные псы, вприскочку мчась по широким гребням окаймляющих дорогу оград. Вместо базара, на который сулил вывести Салла, выезжаем снова в поле.
Холм. За ним, широким квадратом, очерченным рвами и валами, лагерь. Два больших барака, несколько мелких построек, сартская лавчонка, приткнувшаяся сбоку, наростом. Застыли в полусумерках фигуры часовых. Ленивые, вразвалку: время мирное, ну его к ляду, устав!
Подъезжаем.
Лавчонка торгует еще. Лущит у входа сушеный урюк кривенький солдатик. Щуплый, смешно смотреть на кожаные его чембары: ему ли в красных штанах ходить! С ним рядом - сарт, видимо, хозяин лавки: сединой перекрыта жесткая щетка давно небритых волос под узорчатой тюбетейкой. Глаза шныряют по солдату, жадные.
- Так первая рота, не вторая, на стрельбу ушел? Верно говоришь, джура?
- Вот навязался, матери твоей в душу! - сплевывает солдат. - Тебе-то что, лоб струганый! Сказано - первая. Какая тут может ошибка быть, ежели их и всех-то две: не мы на стрельбе, так первая. А ну, подсыпь, что ли, еще урючку. На вольных подработаю - отдам.
- Ешь, урус, ешь, - заторопился хозяин. Отсыпает из мешка, смотрит на нас, не здоровается. Это что же - в Андижане обычай такой?
- Салям алейкюм, - начинает, не дождавшись приветствия, Гассан.
- Алейкюм ассалям, - хмуро отвечает сарт, пряча глаза под брови.
- Как на базар дорога?
Сразу насторожился.
- А зачем вам на базар в эту пору?
- Грабить, - смеется ему в лицо Гассанка и лязгает за спиной затвором винтовки. - Видишь: нас восьмеро да десять ружей на восьмерых.
- Эй, не болтай такого, - вмешивается Салла. - Как к дому Узунбая проехать, почтенный?
- Узун-бая? - меряет сарт Саллу от чалмы до стремени. - Гости, что ли?
- Родственник.
- Э, в добрый час Аллах посылает! - захлебнулся восторгом лавочник. Благословен день и час. Мимо вала, во-он по той дороге, что у сломанного тута, - третий поворот будет на улицу медников. А с нее...
- С нее я и сам знаю, - важно кивает головою Салла. - Благословение Аллаха.
- Да будет с вами Мухаммед и Алий.
Солдатик примеривается к нам.
- Издалека будете?
- Из Петербурга.
- Фьють! - свистит солдатик. - Такого и города нет.
- А ты сам-то откуда?
- Мы? С Бугуруслана.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поворачиваем. Застаиваться не след. Сейчас зайдет солнце. После зари - в здешних местах сторожит малярия.
Мимо вала, мимо тутового поломанного, засыхающего дерева.
- Алла-и, Алла-и, - застонал с далекого минарета одинокий, в тиши затерявшийся голос муэдзина.
И словно в ответ - короткая дробь барабана раскатилась там, у бараков. И хор свежих молодых голосов ударил, продолжая барабанную дробь:
- Отче наш, и-же е-си на не-бе-сех!
- Мухаммад рессуль аллаи! - надрывается на своей вышке муэдзин.
- Да свя-тит-ся имя твое, да при-и-дет цар-стви-е твое!
Гассан закатывает глаза:
- Ох, хорошо!
- Что хорошо?
- Мулла кричит, солдат кричит: мой бог, твой бог. Сердцу приятно: как на перепелином бою. Кто кого перекричит, думаешь?
Торопим коней - квартал проехали, второй. Ни человечьей души. Вымер город, что ли?
Тишь. Даже конского топа не слышно: таким густым слоем лежит на проезде лессовая густая вязкая пыль. И вдруг - отрывистый гортанный вскрик: зловещий, как посвист ночной птицы. Где-то здесь, рядом, в сплетении боковых переулков. Остановили лошадей. Прислушались.
Крик повторился. Такой же отрывистый, рвущий воздух. Ближе.
- Кто-то бежит, таксыр, - шепчет Саллаэддин, пригибаясь в седле. Держи коня. Может, недобрый кто.
Мы затаились. Из-за угла соседнего дома, шагах в двадцати от нас, вынесся, низко наклонив голову, в диком беге, босой, оборванный, в замызганной тюбетейке человек. Он не заметил нас: повернул вправо, прочь, пробежал несколько шагов, словно задыхаясь, остановился, перебирая ногами - так что тонкими струями задымились вокруг коричневых икр столбики пыли, - приложил ладони к ушам, как на молитве, и, надседаясь, крикнул тем же отрывистым, щемящим, зловещим звуком. Где-то стукнули ворота. Или ставень. И опять мертвая тишина...
Оборванец наклонил голову, махнул рукою и помчался дальше.