. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Третий час. Мы все еще нежимся на шелковых подушках: все равно работать в Каратаге не будем.
Джевачи, уже в парадном одеянии своем, при сумке и сабле, быстро вошел, не без кокетства обмахиваясь платком. Он таинственно наклонился ко мне.
- Радость тебе будет, таксыр. Большая радость.
- Какая радость?
- Сейчас идет Рахметулла - он сам скажет.
- Не утерпел, джевачи, - добродушно смеется появившийся следом, все еще по-домашнему, Рахметулла. - Бек в знак радости вашему приезду прислал вам в подарок коня: он знает - нет лучшего подарка лихому наезднику. Потрудитесь выйти во двор - выбрать: четырех коней на выбор прислал бек.
Гассанка не удержался - захлопал в ладоши. Мы, соблюдая степенность, медленно вышли вслед за Рахметуллой.
На внутреннем - конюшенном, обломками плит и крупным булыжником выложенном тесном дворе, где на приколах стояли, закрытые с головою попонами, кони Рахметуллы, у каменной высокой террасы конюхи держали под уздцы четырех незаседланных лошадей. Три - почти одинаковой, вороной масти, откормленные и тяжелые, того типа, который так любят для выездов своих именитые горожане Бухары: ровны на ходу, спокойны, крепки, как паровозы. Четвертый - золотистый аргамак с черной гривой и редким породистым хвостом. Он один, беспокойно переступая тонкими, сухими ногами, чуть тронутыми чернью по золоту у самых копыт, раздувал, косясь, нервные, трепещущие ноздри.
Я не колебался ни секунды: конечно, вот этот!
Рахметулла одобрительно кивнул головою:
- Спросите бека: я сразу же сказал, на ком вы остановите выбор.
- Трудное дело! - фыркнул Гассан, от радости переминаясь с ноги на ногу (и вправду: уж очень хорош был конь). - Разве таксыр поедет на корове!
И он презрительно махнул в сторону вороных.
- Ваше здоровье не помешает вам быть у бека?
- Нет.
- Гей, заседлать коня седлом таксыра. Как назовете вы его? Он до сих пор "не крещен".
- Такому коню имя придумывать не надо: Ариман.
Улыбка скривила губы Рахметуллы.
- Лучшего имени не выбрать было и по гадальной книге.
Пока заседлывали Аримана (по этикету я обязательно должен был приехать к бекскому двору на подаренным коне), мы вернулись во внутренний покой надеть кителя, пристегнуть шпоры. Гассан почесывал затылок.
- А тура-Джорджа, пожалуй, и прав - на мировую тянет татарин. Эдакого коня! На таком выезжай на любую бангу, даже если тебе оторвут руку - от чего храни Аллах. Я отнял бы на нем козла у самого святого Алия, если бы он был на свете...
- Молчи, Гассан, - оскалился Саллаэддин, - я тебе морду побью!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Через полчаса - посланный: бек ожидает гостей.
Вышли опять во внутренний двор. Лошадей, для посадки, подвели вплотную к террасе, так что садиться пришлось прямо с камня, без стремян: ленчик седла - на уровне кладки. Я спрыгнул на круп - и только в этот момент бросилось в глаза: Аримана держат под уздцы четверо, глаза замотаны попоной. Но спросить, сказать - было поздно: едва я коснулся седла, конь вздыбился, одним взмахом головы разметав конюхов, и, оступаясь на скользких плитах, шарахнулся на середину двора. На звонкий перестук копыт жеребцы загорячились на приколах; ближайший, приложив уши, ударил.
Я еле усидел. Невзятые стремена били по бокам коня, горяча его еще больше. Правый повод вырвался из рук еще при первом броске Аримана: одним левым - я управиться не мог. Конь метался по двору, дыбясь и взметывая задом. Вся мысль в одном: поймать повод! Но он не давался. Сорваться сейчас на камни двора - верное увечье или смерть...
Жеребец Рахметуллы - огромный, тяжелый - первым сбил попону и сорвал прикол. Приткул голову, оскалил зубы и, скребя копытом о камень, медленно пошел на Аримана. Ариман остановился как вкопанный, готовясь к бою, бешено встряхивая годовой. Я осторожно пригнулся и схватил змеившийся по воздуху ремень. Тяжесть с плеч... Теперь поспорим!
Я укоротил поводья и осмотрелся. Терраса запружена народом. Блестит золотокованый пояс Рахметуллы. Мелькнула чалма Гассана, белый шлем Жоржа. Ариман рвет поводья новым отчаянным броском. Жеребец Рахметуллы - ближе, оскалом огромной морды.
- Ворота! Живо!
Гассан, три-четыре конюха бросаются к тяжелым засовам. Ноги уже в стременах. Кто-то хватает под уздцы лошадь татарина. Шпоры Ариману, с разгона, до крови... Повод... Пригнувшись, проношусь под узкою аркою ворот. Замелькали навесы, калитки, арбы... Прохожие прижимаются к заборам... Счастье, что сегодня не базарный день - мало народу на улицах...
Безумной скачкой миную мечеть, казарму артиллеристов, водоем... Башня у въезда... Караул рассыпается в стороны... Мимо, по скату вниз, крутым прыжком через придорожную канаву, в поле... Шпоры, шпоры... Ветер свистит в ушах. Из-под ремней уздечки, из-под потника, с удил - белая, хлопьями, пена...
Резким поворотом бросаю коня на ближайший холм. Закинулся. Шпоры опять... Вверх по косогору, полным махом. На полускате Ариман сбавил ход. Я огладил крутую, почерневшую от пота шею. Конь фыркнул, мотнул головою, приложил уши и пошел дальше уже на легком поводу. Шагом... Подружимся!
На обратном пути, у городских ворот, меня встретили Гассан, Салла, джевачи, Жорж, выехавшие следом. Ариман закинулся было снова. Но на этот раз я легко управился с ним.
Не заезжая во дворец Рахметуллы, мы двинулись к цитадели - резиденции бека. Рахметулла со свитой примкнул к нам на базарной площади, на которой развернутым фронтом выстроен был городской гарнизон, батальон пехоты, два взвода артиллерии. Трубы и барабаны, вперебой, заиграли национальный бухарский гимн.
Он мертвеца способен развеселить - гимн этот, в котором такты российского "Боже, царя" перемежаются с шансонеткой, полюбившейся и свое время эмиру паче всякого Глинки и Вагнера:
Маргарита, бойся увлеченья,
Маргарита, знай - любовь мученье...
Старательно выдувают, выкатив глаза, потные сарбазы... и ухает, как толстяк на купанье, огромный глухой турецкий барабан.
Подскакивает ординарец:
- Как кричать солдатам, когда я буду здороваться с ними: ваше пыство или ваше родие?
Командные слова в бухарском уставе русские.
Жорж смеется.
- Кричите "пыство", мы - студенты, у нас никакого чина нет.
- Даже никакой чин? Ого-го! - удивился ординарец и мчится докладывать.
У командующего парадом бухарского полковника сразу подгибаются коленки. Он вынимает шашку, опять вкладывает ее, дважды поворачивается на месте, поднимает было ногу в сафьяновом сапоге, но тотчас удерживает ее, выталкивает вперед ближайшего офицера и кричит гнусаво и тонко:
- На цириминальной марше!
Заклубилась пыль... Воют трубы, глуша подпискивание флейт... Ариман, выставив ногу, почесывает о колено морду: он совершенно спокоен. Я распустил повода.
- Здорово, молодцы!
Я кричу "под генерала Драгомирова": в детстве большое он на меня произвел впечатление на параде. Непочтительно фыркает за спиной Жорж.
- Здравий желай, ваше - пыство!
Ряды заворачивают. Офицеры от шеренги подходят к нашей группе. Полковник пухлыми ладонями принимает мою протянутую руку.
- Будете смотреть ученье? - спрашивает джевачи.
У полковника в глазах прыгает застылый испуг. Шутка ли - без никакого чина!
- Нет. - Мы благодарим. Мы обращаемся к столпившимся офицерам с коротким приветственным словом. Полковник снова жмет руку радостно и крепко, до пота.
- На-краул!
Мы проезжаем дальше. Жеребец Рахметуллы - тяжелой поступью, голова в голову с Ариманом. Татарин молчит; и только у порога бекского дворца, когда я спешился и Ариман снова вздыбился в руках подхвативших его, толпою, конюхов, он сказал тихо, рядом со мною подымаясь по ступеням:
- Большое счастье, что у вас не было сегодня в обычное время припадка лихорадки!
- Припадка? - Я только сейчас вспомнил и искренно засмеялся. - Испуг излечил меня, Рахметулла. И потом: ведь малярия моя была вы, кажется, не поняли меня тогда - в сказке...