- Трижды благословенна память Мухаммада и Искандера! - Караул-беги воздевает руки. - Зачем было бы создавать богу милостивому пожирателя скота и людей? Нет, доподлинно человечьим грехом создан тигр - здесь, в Бальджуане.
- Как было дело? Расскажи, досточтимый.
Бальджуанец усаживается плотнее.
- Зачинался Бальджуан - не там, где ныне его стены, а ташей* на десять к югу, по реке вниз, ближе к Большой реке. Был тогда ханом Соудж: слава о нем до френгских, и фарсийских, и китайских земель. Песенной был он силы и храбрости. Шел с ордою от Каспия; за Кызыл-су остановили Дивьи горы: там, на восход, за Дивьей заставой, государству не быть. Стал строиться на берегу. И посетил в те поры его таборы святой Алий. Во образе древнего нищего старца ехал святой Алий, и не на коне, а на ослице с осленком. Притомился осленок от трудного, от долгого пути: идет, шатается. А навстречу едет со стройки Соудж-хан, гневный: не вывести строителям угловой башни - трех мастеров замучил на пытке, а толку все нет. Алий говорит: "Высокий повелитель, приюти осленка, видишь - он маленький, он ослаб и устал, не поспевая за матерью, а путь мне долгий. И корму ему немного: горсть ячменя - будет сыт". - "Поезжай стороной, дребезга, кричит Соудж, - не заметывай конского хода поганым ишачьим следом. А осленка твоего брось собакам, если ему время пришло подыхать!" - "Не говори так, - усовещевает Алий, - ишак добрый зверь, святой зверь, помощник человеку - страстотерпец". Вынул Соудж саблю, свистнул по воздуху клинком: "Вот мой помощник - другого мне не надо. И страстотерпец! Каждый день терпит страсть: в ножнах не залеживается. Пошел! Пока я не почесал тебе этой булавочкой за ухом". - "Пожалей осленка, - опять говорит Алий. Посмотри, какой он слабенький, как у него ножки дрожат и уши сложены, как ладони правоверного на молитве". - "Плюю я, - говорит Соудж, - твоему правоверному и в правую и в левую ладонь. Я творю намазы и блюду Коран, и муллы не нахвалятся моим благочестием: я плачу десятину без утайки. А ты мне гнусавишь в ухо бормотней об ишачьей молитве. Не досмотрел я: мне казалось, передо мною ослица и осленок, - а тут еще целый старый осел - и ладони у него сложены на молитву, как правое и левое ухо у ишака". (Святой Алий вознес в то время руки - на очередную молитву.)
_______________
* Т а ш - туземная мера расстояния, около 8 верст.
Заскорбел тогда душою святой Алий и говорит Соуджу: "А я все-таки оставлю тебе осленка; будешь его кормить". Сказал осленку слово - тот остановился. "Ты ошалел, старый! - кричит хан. - Зябирай внучка!" - "Нет, - отвечает Алий, - мое слово крепко: будешь кормить этого зверя. Не захотел кормить его тихим и добрым - будешь кормить его злым; не хотел кормить ячменем - будешь кормить мясом". - "Не человечьим ли?" - смеется Соудж. "Да, и человечьим по твоему слову". Сказал Алий и поехал. А осленок стоит. "Пошел, догоняй своих!" - кричит Соудж и бьет его нагайкой. Вся спина в черных полосах стала, а от них - расходится по шерсти красная кровь: а все стоит осленок по заклятию святого Алия. "Смотри, - хохочет вдогонку святому Соудж, - каким полосатым красавцем стал твой внучек, старый ишачище! Гей, джигиты, срубите ему с хвоста кисточку, чтобы старику было чем обмахивать свои гнилые кости. И уши подрежьте, чтобы стал еще красивее дареный нам зверь!" Подскочили джигиты, срезали уши ишаку - по самый почти корень. Обернулся на холме - далеко уже уехал - Алий, поклонился умученному осленку. А Соуджу мало. "Укоротите, - кричит, - ему морду: слишком много корму посулил ему старый дурак". Ударил джигит секирой - снес осленку половину морды, кричит в испуге: "Кровь нейдет из разруба, великий Соудж, и зубы все вобрались в челюстную основу, и осколки костей приросли клыками, страшнее кабаньих клыков". - "Не робей, отвечает хан, - колдовство для грудных ребят! Подруби ему копыта - далеко не уйдет". Четыре секиры - на четыре ноги. Ударили разом... И снова кричит Соуджу любимый джигит: "Беда, таксыр, не идет кровь, налила ноги - стали они гибкими и толстыми, и осколки костей вросли когтями под кожу". Вздыбился под Соуджем конь... диковинный зверь стоит на месте осленка: клыки и когти, лоб широкий и крепкий, красно-желтая в черных полосах шерсть. "Подай копье - не быть бы худу!" Не успел подбежать джигит: пригнулся зверь, ухватил его поперек тела и ринулся в камыши. А Алий из далекого далека говорит: "Не хотел кормить ишачонка, будешь кормить тигров". Так по слову его и сталось. Опомнился Соудж - да поздно. С тех пор дает Бальджуан пищу тиграм не споря.
- Что же, так и не пытались бальджуанцы сбросить наложенную на них тигрью власть? - негодующе вскинул глаза на рассказчика Гассан. - Разве перевелись джигиты в Бальджуане?
- Пытались, - потупясь отвечал посумрачневший сразу караул-беги. Ходили в камыши - и одиночным боем и всею ордой. Нет пользы. Убьют одного тигра - на место его десять других. И новые эти уже не на одно пропитание свое берут скота сколько надо, а мстят: после большой - деды помнят охоты (четырех тигров убили) вовсе не стало житья в Бальджуане: резали тигры, что ни день, и людей и скот. Загрызут, бросят: на посмех. Горе чистое. Ушли тогда на богомолье старики, и сказал им, на паломничестве их, великий святой, из потомков самого Алия: "Вами самими сотворен тигр; но над тем, что сотворил человек, не властен уже и бог". С тем и вернулись. Посудили - и решили: перенести город выше по реке, где камышей нет.
- А это что же... Там, на Бугае?
- Бугая здесь не было, - таинственно зашептал бальджуанец, - когда сюда переносили город. Чудом взросли камыши: в первую же ночь перетянулись вверх по реке со старого своего места; так островом и плыли, в перебой волне. А с камышами - тигры. Смирился Бальджуан, дал всем городом клятву: не бить тигров, что бы ни было. Оповестили о клятве этой по всем камышам, - хотя из шести бирючей, посланных к тиграм, съели они четырех: не верили еще, в те дни, бальджуанцам. С тех пор - слово держим. И жить стало легче. Тигров здесь, в камышах, сила! Но берут скот честно - для пищи только, без надругания, и то, когда не попадется добыча в камышах. А мы здешнего зверя не трогаем, весь отдан тигру. И потому не тяжела ныне Бальджуану тигровая подать.
- А людей все же режут? - осведомился Жорж.
- Бывает, конечно, - почти шепотом ответил караул-беги, беспокойно оглядываясь за реку, на синюю стену Бугая, словно могли его услышать и обидеться тигры. - Но редко: больше коров берут да коней, баранов меньше любят - мелок баран и шерсть густая, щекотит рот. В прошлый базар - вошел тигр в город, в самый: дворы пустые были, все на площадь ушли. Набрел на старуху - с детьми дома оставалась - унес в камыши.
Посмеялись вкусу тигра. Гассан говорит:
- Копченую говядину любил, наверное, господин тигр!
От костров окликнули караул-беги: он вышел. Стало уже совсем темно.
- Бальджуанцы не охотники, потому что они народ робкий, пренебрежительно говорит джевачи. - Сказание, что он рассказывал вам, придумано ими в оправдание своей робости. И Соудж их был - если правду сказать - не богатырь, но пьяница: и посейчас, потайно, пьют в Бальджуане вино, на стыд правоверию. И кто поверит, чтобы ишака, хотя бы при помощи святого Алия - да пребудет с ним Аллах, - можно было обратить в тигра пусть даже нагайкою. Порукою мне Мухаммад: сколько ни бей ишака, он останется ишаком.
- Значит, гиссарцы - ишаки! - поднял голову Гассан - он укладывал в юрте снятые с коней седла и куржумы. - Сколько их ни бьет Рахметулла, они не становятся тиграми. Или святой Алий за Рахметуллу? Ты как думаешь своею длинной бородой, Салла?
Саллаэддин только сплюнул.
- На самом же деле, - продолжал джевачи, неодобрительно смерив взглядом Гассана, - тигр произошел, как известно, не от ишака, а от человека.
- От человека? Ну, мы слушаем, Джафар-бей!
- Было так, - степенно начал бухарец, сматывая на руку свисавшие из-за пояса четки. - Сказание верное: не от живых людей - от подлинной книги. Был на Иране сильный князь - палавон-богатырь, не знавший соперников в поединке: подобный Рустему. Повоевал все окрестные царства, всех - сколько ни было знаменитых бойцов в крае - поубивал. И возгордился сердцем. Не человеком, говорит, мне быть, но дивом. Сказал - сделал. Поехал в восточные горы, за дивью заставу, заколол на дикой скале любимого боевого коня: не скакать мне отныне - летать дивьим лётом по воздуху. Собрались на конскую боевую кровь дивы, обсели кругом, смотрят - грозят зубом. Не испугался палавон, заявляет: "Хочу стать дивом". - "Если так, говорят дивы, - подожди, вызовем старшего". Вызвали. Сметнул див косматый конский труп со скалы, сел на крови, говорит: "Рассказывай свои подвиги". Стал рассказывать палавон, когда убил, сколько; известно, каков подвиг палавона: счетом голов ведет он счет делам. Слава! Три дня считал палавон: не кончил. Старший див говорит: "Довольно: завалил ты трупами ущелье до самых ледников. Слава! Но вот чего ты не сказал нам: кровь-то человечью ты пил или нет?" - "Нет, - отвечает палавон, - я человек сильный: не солгу. Не пил". - "Ну, так пойди, выпей. В этом первое отличье человека от дива".