- Чудесное вино, - сказал я, поднося к губам чашу. - Его запах прян и остр; оно гуще крови; еще не прикоснувшись, я ощущаю его аромат. Напиток редкостен. Но силен тот, кто преодолевает соблазн, как сказал Сирри. Я хочу быть сильным, я отставляю чашу, таксыр.
- Сирри говорил еще: мгновение не повторится, - пристально глядя на меня, промолвил Ахметулла.
- Я удержу его, - ответил я, не отводя взгляда. - Ты поймешь любознательность путника. Я исследую состав напитка, чтобы в свое время почествовать им высокого гостя, когда он, в дружеской беседе, склонится к моему столу.
Ахметулла потянулся, томно оправляя под локтем шелковые подушки.
- Ты так решил, государь мой вихрь?
- Да, князь. Разве мне нужно говорить дважды?
Он повел бровями. Челядь, склонившись, вышла.
- А ты, Гассан-бай? Разве ты не слышал? Тебя зовут.
Гассан склонился в свою очередь. Когда он выходил, за дверью - мне показалось - блеснула сталь.
Ахметулла продолжал есть виноград, плавным движением тонких, хенной оттененных пальцев обрывая ягоды.
- Как ты узнал, что чаша отравлена?
- Я опознал рыжебородого. Я видел его у зиндана Рахметуллы: я памятлив на лица.
Привстав, он протянул мне руку.
- Разве я не говорил тебе, что ты - наш. Твой спутник - пусть он простит мне - лежал бы уже ничком на ковре.
- За то, что поверил твоему гостеприимству?
- Вопрос, недостойный тебя, - брезгливо сдвинул Ахметулла тонкие рисованные брови. - Разве я мог отказать Рахметулле? В таких услугах князья не отказывают друг другу.
- "Закон тигров... вечный закон".
- Истинно. И скажи мне, открытый разумом: если бы ты выпил чашу, - не был бы тем самым оправдан Рахметулла? Тебя ведь не случай спас. Ты - н е м о г выпить. Ты знаешь это, как знаю я.
Он неожиданно звонко рассмеялся, сверкнув белыми, как слоновая кость, зубами.
- Ведь правда: в Бальджуане есть чему поучиться правителю! Гей, коня, Джура-бай! Мы едем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жорж писал до позднего часа: озлобленно. Ночью он разбудил меня.
- Что ты?
- Пойдем утром в Бугай на тигров.
Я сбросил одеяло. Это - мысль!
- Надо разбить суеверие, - взволнованно шептал Жорж. - Нельзя так, недопустимо! Ведь это - в десять раз хуже, чем у Рахметуллы. И эта белая гадина...
- Он прав в одном: если уж бить - то в с е х тигров. Если уцелеет хоть один, - все сойдет на нет: слишком живуча порода.
Жорж болезненно сморщился:
- Опять крайность! Духовный максимализм. Тут не в физическом истреблении дело, а в предрассудке, в суеверии. По нем надо бить.
- Нет, одного этого мало: именно - ф и з и ч е с к и истребить!
- Всех?
- Тигров? Тех? До последнего. А в Бугай все-таки пойдем. Буди Гассанку.
Но Гассан уперся:
- Гостеприимен Бальджуан. Да и не найдем мы тигров в Бугае: на версты камыши, озера и топи. Не скрадешь зверя: мы ведь и повадок его не знаем. Только с бальджуанцами поссоримся, обидим хозяев.
Так и бросили, до утра. А к утру Жорж раздумал. Когда я на заре потянул его за ногу: "Ну что же, идем?" - он отвернулся к стене и пробормотал, кутаясь в шелковое надушенное одеяло:
- Авантюра!
Я бросил его и вернулся к себе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Широкая, в камыше пробитая, тропа: к водопою; лазурится сквозь зеленые жесткие просветы тихая гладь заводи. Хрустнул в стороне камыш. Осторожно раздвинув стебли, мы сошли с Гассаном в топь. Ноги вязнут по колено. Кругом по болоту, опять без шума, к тропе, саженях в десяти ниже. Затаились. Ждем. Вихорятся, обсыпаясь, метелки камышей. И вдруг дрогнули, закачались. Трещат стебли, ломится зеленая стена. Он идет, не скрываясь, хозяином: от кого ему скрываться, здесь, на Бугае? Идет, лениво постукивая по сытым бокам пестрым упругим хвостом. Близко. Вздрогнул. Поднял голову, потянул ноздрями. Желтые круглые глаза потемнели, тяжелой складкой опала черная, в морщинах губа, обнажая огромные клыки. Припал на передние лапы. Я нажал на спуск. Брызнула в лицо илистая глина. Щелкнул затвором, сменил патрон. Нет... Гассан, как безумный, плясал вокруг распластанного поперек тропы тела. С выстрела! Чуда нет: ведь не дальше шести шагов. От тела шел еще пар, когда мы сдирали шкуру...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы поднялись поздно и долго засиделись за утренним чаем. Только к дневному намазу стали собирать инструменты, сменили в фотографической камере пленки. Решили проехать к южному кварталу. Там осело несколько семейств афганских цыган-люли: негрского, уверяют, корня. Одного из них я видел случайно на базаре: действительно, если это не негры, то, во всяком случае, - негроиды.
Пока седлали, из-за высокого тына донесся нарастающий гул. Явственно - приближалась толпа: хлест бьющих камень босых подошв, взлаивание дервишей и вскрики. Джигиты перестали седлать, прислушиваясь. Грузно качая неподпоясанный обвислый живот, выскочил, в затрапезном халате, домоправитель. Челядь спешно приперла ворота. Вскрики и гул подкатывались к самому дому.
- Смерть урусам, погубителям Бальджуана!
- Ого! Гассан, Салла!
Но Гассан, бегом, уже вынес наши винтовки.
По воротам частым тяжелым градом застучали камни. Домовая челядь растерянно металась по двору. Быстро осмотревшись, мы с Жоржем отбежали к особняком стоявшему - насупротив главного здания - крылу дворца. Один вход, одна лестница: отбиваться будет легко.
На верхней ступени, у двери, прижавшись боком к стене, - старый, морщинами изрезанный, безусый, безбородый монгол. Трясясь дряблою кожей, он вытащил из-за пояса кривой тусклый ятаган. Я ударил его дулом ружья под колено. Старик охнул и сел. Дверь была приперта туземным, затейливо резаным замком. Через тын пестрой бурливой волной уже перебрасывались кричащие люди. Медлить было нельзя. Я нажал коленом, - одна из створок треснула. В полутьме раскрывшейся затаенной комнаты мелькнуло обнаженное женское тело. У входа - слева - огромный низкий диван. Мы завалили им полуразломленную дверь и припали к вырезам прикрытых ставень.
Двор кишел людьми. Камни, ножи, палки - толпа случайная, с базара. Домоправитель беспомощно мотался в тесном кольце наступавших на него туземцев. Ему в упор что-то кричал рыжебородый.
Взять на мушку?
Чья-то рука тихо легла мне на плечо. Обернулся. Придерживая на груди наскоро наброшенный широкий халат, улыбаясь подведенными глазами, за мной стояла женщина. Да... ведь мы - на женской половине!
- Отойди от окна. Они не войдут сюда: евнух опять стоит на страже у входа. Иди же скорее, фаранги. Я смотрела на тебя каждый раз, когда ты садился в седло во дворе. Ты - красавец...
Она разжала руки. Под шелковой тканью - жадное, жаркое дрогнуло тело.
Их было несколько там, в глубине, таких же, как эта, полуобнаженных.
- Смерть урусам, оскорбителям веры!
Народ прибывал: на той стороне с треском распахивались ставни. Дом обыскивали. Куда девались Гассан и Салла?
В соседней комнате - медленно и зазывно пропели струны дутора.
- Брось мултук, палавон. Идем. Я говорю тебе - опасности нет. Пусть воют. Мне имя - Сулайя. Красивее меня нет женщины в долине Великой реки от самой Крыши Мира.
Я отвел смуглую, жасмином пахнущую руку.
- Оставь!
- Сарбазы! - крикнул от прорези соседнего окна Жорж.
Ударом прорезался сквозь гул сигнал рожка. Толпа расхлестнулась. Во двор, шестеро в ряд, отбивая шаг, входила бекская рота; у правофланговых не было пушистых помпонов в дулах настороженных ружей. Рота шла с примкнутыми штыками.
- Очистить двор!
Шеренги разомкнулись, топоча. Снова прокричал, глуша напев дутора, военный рожок.
- На площадь, к мечети! Амиро-Сафид будет говорить! Слышите: великие барабаны!..
Над городом ударили плавным медным голосом колокола.
- Амиро-Сафид!.. Гей, выбирайся из дому! Урусы - во дворце Ахметуллы. Его бирючи кричат об этом по всем улицам. С амвона Алаи-Уруг объявит он решение бека об урусах... Скорей! Гони! Он уже в мечети!..