Один из джигитов, рискуя сломать шею, поскакал по осыпи вперед предупредить о нашем приезде: позор будет беку, если не успеет встретить по чину гостей. Мы замедлили ход, чтобы дать время изготовиться к встрече.
Но бек уже знал. Кала-и-Хумб увидел нас, еще когда мы стояли на перевале. В полуверсте от садов спешились с разубранных коней чиновники Кала-и-Хумба. Мы обменялись обычными приветствиями, но отказались принять дастархан при дороге: хотелось скорее в город, в зелень, под ветви деревьев, которых мы не видели с самого Бальджуана. Да и то - какая там зелень! Камыш...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По узкой безлюдной улочке, сквозь строй высоких оград, сложенных из плитняка или огромных глыб, перепаянных закаменелою глиною, двинулись мы к цитадели... Встреча, теснясь, заскакала вперед, вытянулась пестрою цепью. Я ехал за Джафаром, впереди Жоржа.
Стена к стене змеилась улица, квартал за кварталом. По-прежнему было безлюдно. Низко нависали над головой тяжелые ветви карагачей и раскидистых чинар. Душный волнующий запах крался сквозь камень застылых плит. Ариман все чаще встряхивал нетерпеливо гривой - как на трудном переходе. Минуя очередной перекресток, он закинулся: на земле, замуравленные краем в стену, лежали две огромные, из цельного порфира иссеченные чаши. Безотчетно - я натянул повод и свернул влево, в проулок, мимо отметивших его чаш.
- Куда ты? - изумленно крикнул Жорж, останавливаясь.
Я махнул ему рукой:
- Сейчас догоню, - и дал Ариману шпоры.
Доскакав до поворота - остановился. Тишина такая, как бывает только в горах: когда слышно, как камни дышат, как смотрится ящерица в ручей. Вправо, влево, впереди - крутым изворотом - те же насупленные, морщинистые, глухо молчащие стены. Затвор! Я оттолкнул коня к ближайшей ограде и, поднявшись на стременах, перегнулся через нее.
Сад, весь в цветах. Поздних, ярких знойной яркостью осени. Странных цветах: нет у нас на севере таких тяжелых никнущих чашечек, таких твердых, как камыш, стеблей. Целое стадо павлинов, раскидывая усмешкой радужные свои перья, медленно шло ко мне по зеленой лужайке. А среди них, в белой шелковой рубахе, открывавшей руки, плечи, высокую строгую грудь, - вся как пена морская, белая, статная, в черном венце до пояса струящихся кудрявых волос, - стояла женщина. Женщина? Или в самом деле еще не умерла на земле сказка?!
Увидела. Быстрее мысли я ссек, взмахом охотничьего ножа, нависшую надо мной душистую ветку - и бросил ее под ноги женщине. Но едва взблеснул - двумя лезвиями - над оградой - прямой широкий клинок, женщина вздрогнула, протянула руки и вся рванулась вперед с коротким звучным вскриком:
- Искандер!
Взбросив колено на седло, я готов был уже спрыгнуть в сад. Но в ту же минуту послышался быстрый топ мчащейся лошади и отчаянный вскрик Гассана:
- Таксыр, что ты делаешь?
Белая женщина, как тень, скользнула в цветочную завесу. По-прежнему переливались на солнце, рвавшемся сквозь листву, павлиньи хвосты.
Гассан, стоя на стременах, задыхаясь следил за нею потемневшим застылым взглядом.
- Ты играешь своей и нашими головами, таксыр! Там на дороге все остановились. Помощник бека выехал навстречу - а тебя нет. Если ты замедлишь, через минуту здесь будет три десятка всадников. Что ты им скажешь, таксыр? Скорее, скорее, ради Аллаха!
Я повернул Аримана. Мы вихрем вынеслись на улицу. В конце ее, у базарной площади, глухо шумела толпа. Когда мы подскакали, Жорж сумрачно покачал головой, Джафар казался сильно расстроенным. Лишь заместитель бека, приземистый, седобородый, плотный, в малиновом шелковом халате, перетянутом широчайшим поясом с серебряными огромными бляхами, был непроницаемо спокоен. Он и виду не подавал, что беку, лицо которого представлял он на торжестве встречи, нанесена обида - заставившим его дожидаться молодым фаранги. Непроницаемо спокойно выслушал он объяснения Гассана о порвавшемся будто бы стременном ремне. И непроницаемо спокойно рассыпал перед нами сложную вязь напыщенного привета.
"Почему - Искандер? - думал я, с усилием следя за извивами его цветистой речи. - Откуда могла взяться такая женщина - белокожая, черноокая - среди этих, - я оглянулся вокруг на переполненный людьми базар, чтоб проверить себя, - низкорослых, темно-бронзовых, до глаз заросших волосами - рыжими, русыми, только не черными - людей? И почему она так вздрогнула, когда увидела мой нож?"
Заместитель бека кончил. Довольно бессвязно ответил я на приветствие, чуть не забыв осведомиться, в заключенье, о здоровье бека.
- Что с тобой такое - солнечный удар, что ли? - язвительно шепчет, моргая очками, Жорж.
Веселой, радостной волной ударила кровь в голову.
- Солнечный удар? Да, да, именно солнечный удар. Как это у тебя хорошо сказалось, Жорж!
Жорж передернул плечами. Но уже гукали бубны за поворотом, и снова развертывалась пестрой шелковой лентой, втягиваясь в проулок, конная толпа встречавших нас кала-и-хумбцев. Мы тронулись дальше сквозь густые ряды сбежавшихся на площадь туземцев. Я всматривался. Нет: всюду одни и те же такие похожие друг на друга, как братья родные - широкоскулые бородатые темные лица, коренастые, коротконогие фигуры. Попадались и женщины: они вглядывались в нас, прикрываясь рукавом: чадры здесь не носят. И они такие же скуластые, бронзовые, коротконогие...
Искандер!
Жорж рядом со мной. Улица сужается, стремена чиркают о выступы садовой ограды.
- Перегнись через стену, - говорю я Жоржу. - Нет ли чего интересного?
Жорж привстает на стременах - и в то же мгновение ввстречу доносится визгливый старушечий голос. Явно - это не благословение.
- Вот ведьма, - отплевывается Жорж, опускаясь в седло. - Только на Востоке бывают такие страшные старухи!
- Поделом тебе - не заглядывай в чужие сады... А павлинов не было?
- Павлинов? Здесь, в восточном Дарвазе? Ты спятил!
- А на Александра Македонского я похож?
- Если ты не перестанешь, я тебя стащу с седла.
- Ах ты, братик, братик... Какой ты глупый! Ничего-то ты не понимаешь... А сам сказал: "солнечный удар"!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пристально, ясные-ясные, до самой глуби ясные глаза. Да вижу же, вижу!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Коротким перекатом ударила барабанная дробь: почетный караул встречал нас у въезда в седую цитадель былых ханов Дарваза.
* * *
Джафар наслаждался. Нам отвели три залы, огромных, застланных коврами на нашей половине, циновками на половине нашей свиты. Парные часовые - где нужно и не нужно. И на дастархан не поскупился бек: пришлось-таки распустить пояса. Одних яиц Саллаэддин насчитал четыре сотни; семнадцать голов сахару... А дынь, винограда, персиков - и не пересчитать.
На внутреннем дворе - тихий говор. Людно. Местная знать широким кругом топорщащихся халатов обсела нашего джевачи. И, прихлебывая чай из афганской синей чашечки, припадая к круговому чилиму, слышим, отводит он душу в рассказах о бухарском высшем свете и милостях его светлости, высокого эмира - да продлит Аллах его счастливые дни.
Мы с Жоржем лежим на ковре - у двери-окна, распахнутого на обрыв скалы. К самому отвесу подходит стена бековского дворца; свесишь голову виден бунтующий у подножья перекрытый пеною водоскатов Пяндж. Молчим и думаем. Каждый о своем...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вошел, шаркая туфлями на босых отдыхающих ногах, Джафар. Весь расплавлен улыбкой: "Может быть, будет милость ваша выпить чашку чая в кругу кала-и-хумбцев? Они никогда еще не принимали здесь столь почетных гостей: в этих стенах не бывали еще иностранцы".
Не хочется вставать: так ласково-грозно бурлит Пяндж и снежные вершины на том берегу такие близкие и приветные. Ароматом тянет снизу, из кала-и-хумбских садов... Но н а д о идти... В предшествии джевачи спускаемся мы во внутренний дворик. Чинно, из рук в руки идет чашка с чаем, и, обтирая почтительно рукавом чубук, подносит нам оправленный в серебро и бирюзу чилим любимый слуга бека. Сам бек, по этикету, не может разделить с нами вечерней трапезы.