Гассан прошептал Мелчу на ухо. Тот отрывисто и торжественно произнес несколько слов, благоговейно наклонив голову. Язгулонец улыбнулся и взнес руку радостным движением вверх.
- Ты что-то опять наврал, Гассанка?
- Не могу же я ему такое слово про тебя сказать! Я наполовину мало-мало другое придумал.
- Что же ты передал?
Гассан отодвинулся в дальний угол и скалит оттуда белые крепкие зубы.
- Я сказал: "Язва на смерть! Силою таксыра - будет жить..."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После ужина (было свежее турье мясо - принесли охотники, что поведут нас завтра по Тропе: от Мосра к ней выход) мы с Гассаном лежали на плоской, шифером выложенной крыше сакли старшины; на взгорье далеко видно по ущелью и вверх и вниз - к Пянджу.
Ночь прохладная, тихая. Луна на ущербе. Лиловые глядятся с вершины ледники. Снег седыми космами оползает в ущелья.
Я вспомнил почему-то о Гассанкином сне.
- Ты так и не рассказал его мне, Гассан-бай?
- Да что рассказывать дурной сон, таксыр? - неохотно отозвался Гассан, отщепляя пальцем крошившийся шифер. - Видел я, будто мы с тобой едем в базарный день по большой караванной дороге, что за Афросиабом. У муллушки (знаешь, вправо от дороги, где три бунчука) сидят, как всегда, прокаженные: машут чашками, просят милостыню. И вот будто ты вдруг остановил коня и говоришь:
"Гассан, видишь красавицу - белую женщину?" - "Что ты, - говорю, таксыр: это же прокаженная! Потому на ней и бешмет белый, приметный; сидит в пыли над деревянной чашкой, как все. Едем дальше: нет этой женщине имени". А ты будто смеешься. "Слепой ты, - говоришь, - Гассан, и эти все люди, что идут, - слепые! Вот подыму ее сейчас к себе на седло, и все увидят, что в ней за красота несказанная". - "Оставь, - кричу, - таксыр, жизнь и душу загубишь!" А ты подъехал, уже осадил коня, круто так... Пыль из-под копыт заклубилась... Смотрю: свился клубок в серую змейку, смертную змейку, черноголовую... поднимается на хвосте к стремени.
А ты не видишь: наклонился к прокаженной. "Таксыр!" - хочу крикнуть голоса нет. Ударил нагайкой серого скакать к тебе: жеребенок как в землю врос. Ударил второй раз - нагайка впилась в бок коню, да так и осталась. Хочу нагайку бросить, с коня соскочить, к тебе бежать - не оторвать ладони от камчи. И стремена словно приросли к ногам. А змейка вьется - все выше вот-вот ужалит... Людей на дороге много, все видят, пальцами показывают, один ты - не видишь. Обнял с седла прокаженную, стала она на ноги... И вдруг весь народ, что на дороге был, стал уходить под землю: по щиколотку, по колено, по пояс... Все ниже... А кругом - как посмотрел я, - повсюду, куда глаз хватит, сквозь камни, сквозь траву, сквозь дома, сквозь мечети двор - прорастают головы, потом плечи... выше, выше... Другие какие-то, незнаемого рода, люди... И наши как будто по обличию, и - нет! Не наши. Эти вверх, те вниз, и все по пояс. А змея уже дотянулась - ползет по твоей голени. Тут - взнес ты прокаженную на седло, пыль с ее чашки на землю золотом летит, опустила она к змее руку, и слышу...
Гассан резко оборвал и прислушался.
По откосу от кишлака тихо шелестели шаги.
Мы потянулись к оружию...
Нет, свои! Старшина и Мелчи.
- И вот, - снова начал Гассан, - слышу я голос...
- Таксыр!
Мы невольно привстали: голос был незнакомый.
На крыше за нами стоял старшина, и рядом с ним коренастый, туго перетянутый ремнем горец. Он отдал обычный поклон и проговорил спокойно и быстро:
- Привет и весть от Джалэддина: крэн-и-лонги в тот же день, что и ты, к закату вышли по твоему следу в горы.
Г л а в а XV.
НА ЗАПОВЕДНОЙ ТРОПЕ
Гассан стоял на том, чтобы выступить теперь же.
- Вышли в тот же день! А ты два дня писал-писал в Язгулоне. Чего писал? Я тебе говорил! Они теперь давно уже здесь где-нибудь, крэн-и-лонги. Калеки были бы на костылях, и то бы угнались. Сейчас же идти, пока ночь.
- Какая же это будет сказка, Гассан, если мы побежим от слова одного: "крэн-и-лонги"?
- А какая будет сказка, если нам оторвут головы эти собачьи дети? отвечает без запинки Гассан. - Мудрое слово сказал тогда у скалы Джилги кал-и-хумбец. Кто не уступает вовремя - выбирает смерть!
Старшина молчит. Гонец жадно пьет, обжигаясь, горячий терпкий зеленый чай: он ехал кружным - северным - путем через Ванж, без привалов.
- Как случилось, что крэн-и-лонги вышли?
- Мы сами только ночью узнали, таксыр, - словно извиняясь, говорит дарвазец, отбрасывая чашку на кошму. - Не ждали никак, не могли ждать: не было еще такого случая, чтобы родичи бросили мертвого духам, как бросили крэн-и-лонги Джилгу. Но Джалэддин говорит: они рассудили верно. Ведь ты снимешь заповедь с Тропы, если пройдешь. Тогда - конец всему роду Хранителей. Что им оберегать тогда: твой след? Лучше одному Джилге гибель, чем всему роду. Они отдали Джилгу жертвой за род. Так разъяснили их старики беку. И бек сказал тоже: "Вы рассудили верно". Но бровями - кивнул Джалэддину. И Джалэддин приказал мне взять лучшего коня с бекской конюшни и догнать тебя, чтобы ты знал, что Хранители на твоей дороге.
- Спасибо Джалэддину и тебе, друг! Спроси старшину: могут ли здесь напасть на меня крэн-и-лонги?
Старшина не сразу ответил на вопрос.
- Крэн-и-лонги не захотят наложить позора на ущелье: позор, если Язгулон не сбережет гостя. И потом они знают: наши юноши бьют стрелою перепела влет. Фаранги может провести спокойно ночь - его никто не потревожит.
- Без тревоги! - ворчит Гассан. - Взрежут - и не проснешься. Чисто работают, знаем, гиссарские ножи!
Однако он заснул первым.
* * *
Нас подняли до зари: чуть-чуть алели сквозь серую пелену предрассвета снежные гребни. Наскоро пили чай из того же нашего прокопченного кривобокого кунгана; закусили яйцами и сушеным тутом. Дикая смесь!
Нас поведут шесть охотников, в числе их отец девушки, которую я лечил: в благодарность он хочет довести меня до самой Крыши Мира. За старшего идет Вассарга - один из немногих язгулонцев, знающих по-таджикски.
- Сколько дней пути?
Пожимают плечами.
- Надо думать: две ночи заночуем в дороге, если ты хорошо пойдешь. На третий день сойдем с Тропы.
Наши вьюки разделили на шесть малых; приторочили к плечам провожатых. Мы с Гассаном идем налегке, под оружием.
Да, я заметил, у охотников - одни только длинные горные посохи: ни мултуков, ни луков, ни пращей они не берут.
- Вы не ждете дичи по дороге?
Старшина понял намек. Насупился, помолчал.
- Таксыр, мы честно поведем тебя: на подъеме и спуске всегда найдется рука поддержать тебя, если ты оступишься. Но крови между нами и крэн-и-лонгами не должно лечь. Мы повинуемся приказу показать тебе путь. Но биться против Хранителей мы не можем. На Тропе - их право, закон - их.
- А тебе, а вам - разве нет дела до Тропы?
Горец отвел глаза.
- На все судьба, таксыр. Мы ждем судьбы. Она скажет.
Пусть будет так! Мы стали прощаться. Но один из проводников наших вдруг указал глазами на мои ноги и заговорил быстро и часто. Все наклонили головы, всматриваясь.
- В чем дело?
- Они говорят, таксыр, - перевел мне Вассарга, - что ты не можешь идти.
- Еще что! Почему?
- В этой обуви ты не пройдешь, таксыр. Там гладкий камень. На крепкой коже не удержаться.
Гассан даже вскрикнул от неожиданности. И я в первый момент растерялся. Похоже на правду. Как я раньше не подумал об этом!
Туземцы все в мягких поршнях, без подошв. А свои чувяки, как на зло, я оставил Жоржу.
- Как же быть! В кишлаке не найдется ли?
Послали искать... А время идет: все ниже оползают по скатам тени, яснеет небо... Солнце.
Принесли наконец целый ворох. Начинаю подбирать - никакой надежды. У меня - узкая, длинная ступня с высоким подъемом; у горцев - короткая, широкая, плоская. Что ни примерю - болтается нога в поршне, как язык в колоколе.
- Таксыр, скорее! Поздно выйдем - не дойдем до ночлега. Бери хоть какие-нибудь, все-таки лучше, чем твои.