. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как-то под вечер пришел с Вассаргой старый охотник, из тех, из шести, пришедших со мной. Положил низкий-низкий поклон.
- Чего ты, старик?
- Пришли по Тропе люди. Через Язгулон. Видели наших. Иштпар, дочь, помнишь?
- Ну?
- Выздоровела. Закрылась язва, что ты лечил, таксыр.
- Не от моего лечения закрылась, скажи ты ему, Вассарга. Я ведь не лекарь.
Вассарга улыбается: лукавы ласковые глаза.
- Знаю! Ты не лекарь - а вылечиваешь; не возишь золота - а богат, не святой - а держишь судьбу. Ты - Нарушитель!
Может быть, и вправду к э т о м у приводит Тропа?
Нарушитель! - И больше не надо?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Силы возвращаются. Я уже ступаю босиком по ковру. Не больно. Бек все настойчивее надоедает своими расспросами - лыком шитый политик. Точно я не чувствую ветра с того, с афганского берега: от английской резиденции в Кабуле.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наконец день отъезда назначен. Лошади, вьюки, чиновник бека, джигиты: едем по-прежнему. Опять не надо думать ни о ночлегах, ни о запасах. До самого Памирского поста. Там - русские войска, офицеры, начальство: они уже позаботятся переправить меня на Алай.
Бек на прощанье атакует в последний раз:
- Сколько мы ни говорили - ах! по-дружески, открыта душа! - так ты и не сказал мне, зачем нарушил Заповедь Тропы? И теперь не скажешь? Ой, неласков ты ко мне, таксыр. Что будет - а? - если светлейший эмир пришлет ко мне с запросом: почему ты Тропу прошел? Ведь он, наверное, знает уже о нарушенной Заповеди.
- Не пришлет эмир гонца, не тревожься. А если бы прислал - передай, как я тебе говорил: нарушил потому, что она - Заповедь!
- Ты смеешься, таксыр. Как сказать такое слово эмиру? Разве сам он не Заповедь?
А ведь и вправду! Велик же счет Хранителям - крэн-и-лонгам...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зато с язгулонцами простился задушевно, как с родными.
- Не вернешься ты к нам больше, таксыр. А как бы мы теперь тебя принимали!..
- Может быть, и вернусь...
Вассарга качает головой:
- Нет, не вернешься. Не пойдешь ты два раза по одной дороге!
Посылаю поклон и еще благодарность Джалэддину и Дарвазскому беку: хороший старик.
- А крэн-и-лонгам? - посмеиваются.
- Что им посылать?.. У меня с ними нет счета.
- Народ сведет! - кивают язгулонцы. - Уже сейчас, слышно, двинулись поселенцы - и от Кала-и-Хумба и от самого Гиссара: и к тамошним дошла весть. Ведь подумать надо! - сколько было Заповедью угодий прикрыто. И под пахоту и под пастьбу. Помнишь гору ту, на которой нас туры спасали? Вся травяная... Сколько можно там богары засеять! А уголь, а железо в горах... Все под Заповедью было. На охоту выйти в окрестные горы - и то от крэн-и-лонгов шло разрешение под запретным условием: если выйдешь на Тропу - сворачивай раньше заката в сторону, сворачивай, хотя бы к скале прижал тура. От Язгулона и до Турьего Лба - их была вотчина: не счесть ташей. Теперь всему конец: нет у них больше власти над землею - пробьет народ по Пянджу твердую торговую тропу, распашет горы и плугом и киркою. От дедов тоска по той земле. Да вот: ждали Нарушителя...
Должно быть, это хорошо; а почему-то от слов этих неприятно как-то стало... лучше бы не говорили. Разве для них это в с е? А для меня...
Какое все это для меня новое, новое...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
От Кала-и-Вамара к Памиру мы двинулись спешным порядком: на переменных лошадях, почти без привалов. Измерять черепа, записывать существительные и прилагательные я перестал. О другом мысли. И домой тянет какою-то гневною, напряженною тягой.
Тропа - по-прежнему берегом Пянджа - показалась безмерно легкой после дарвазских переходов. Подъем идет все время, но подъем ровный. Много кишлаков. Воды и зелени вдоволь. В поселениях шла уже молотьба. На всем пути с откосов гор сползали запряженные быками или яками "чигина" дровни, заваленные снопами пшеницы и люцерны: на колесах по горам езды нет. На огромных токах, увязая в соломе медленно кружили волы, парами, с мальчонком у выгнутого ярма волоча по разбитым вязкам тяжелый и длинный деревянный "чапар" - бревно, обмолачивающее колос. Работают одни мужчины: ни на токах ни на полях - на жнивье даже - женщин не видно.
Попадаются поляны, заросшие спелым, уже осыпающимся овсом. Об уборке его никто, видимо, не думает. Поляны потоптаны, по ним бродят свободно чьи-то мохнатые козы.
- Почему не жнут?
Проводник удивленно подымает брови.
- Жать гыз? Это же не хлеб, это - гыз, дикая трава. Кто ее есть будет?
- У нас, на Западе, ее нарочно сеют - лошадей кормить.
Смеется.
- И лошади едят?.. Такое?
- Еще как!
Он задумывается на секунду. Потом спрашивает:
- А правда, что у вас есть железные лошади, на которых человек ездит быстро-быстро, и другие железные, которые тащат много повозок зараз..
- Правда.
- Ну вот, - кивает горец. - Оттого-то у вас лошади и едят гыз. Боятся: не будут есть, что дают, - вы их вовсе кормить не станете, будете ездить на железных лошадях. А наши - нет! Они знают - им замены нет: они какой-то там гыз есть не станут: им дай клевер, им дай ячмень...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Странный стал Гассан. Я все чаще ловлю на себе его взгляд, помрачневший, исподлобья: оттого ли, что я другой стал?.. Или он тоже?
Как-то, по пути, спрашивает:
- Почему так? Нас восьмеро прошло Тропу, а кровавый след остался от тебя одного. А ведь ты выносливей меня, таксыр, хотя я и шире тебя в плечах.
- Оттого, что у меня одного не по ноге были мукки.
- Нет, - качает головой Гассан. - Я так думаю: Закон Нарушителя. Кто идет первый - кладет печать своей крови. Потому что без крови Заповеди не снять. А за ним люди идут уже легко.
- Это ты сам додумался, Гассан?
- Вопрос - мой, - медленно, словно нехотя, говорит джигит. - Ответ язгулонцев. Верный ответ. Они знают. Они древние - ох, древние люди!.. А Вагсарга, - резко отводит он разговор, - в Вамаре рыбу на палец поймал. Право. Засунул руку в Пяндж - палец крючком. И поймал. Большая рыба с красными пятнышками...
- Дохлая была...
- Э-э, таксыр! Пожалуйста, такого слова не скажи!
Но не по-всегдашнему звучит всегдашняя приговорка Гассана...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смешанный в Шугнане народ: каких только лиц нет! И черноглазые, курчавые, и русые с окладистыми бородами, голубыми глазами, совсем как наши крестьяне-великороссы. Попадаются и подлинные монголы: скуластые, глаза щелью, веки подсеченные; у иных - волос шерстью, отвороченные толстые губы, нос приплюснутый: негрской - хоть не измеряй - крови. Осколки племен, что жили в Туркестане, сбиты сюда перекатами шедших грозою по равнинной Азии орд. Пусть!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разметался в устье ущелья большой, богатый кишлак. Мечеть - хоть Самарканду впору: высокая, нарядная, крутым, ярко набеленным навесом кичится со взгорья; вся разубрана турьими и архарьими рогами по карнизу, потряхивает по ветру конскими хвостами бунчуков.
- Что за поселение?
- Лянгар.
- Лянгар? Отчего так знакомо звучит это имя?.. Кто нам говорил о Лянгаре, Гассан?
- Ты забыл, тура! - недоверчиво раскрывает широко-широко глаза Гассан. - Или ты опять нарочно? В пещере, святой из Гиндустана.
- Ах, тот, о гадальщике? Как его имя? Помнишь, Гассан-бай?
- Хира-Чарма.
В Лянгаре назначен был привал. Я спросил старшину о Хира-Чарме.
При звуке имени и он и остальные присутствовавшие молитвенно опустили глаза. Снизили голос. Да, з д е с ь живет Хира-Чарма. Не в кишлаке, конечно: шум в кишлаке, земная забота, нельзя здесь святому. Живет особо в ущелье - запретное, заповедное, отшельничье место. Затвор!