- Довольствие получаете полностью?
Снова молчание. И затем дружный, обеими шеренгами ответ:
- Так точно, ваше высо-ко-родие.
Начальственные брови поднялись выше.
- А чай и сахар?
- Так точно, полностью получено, - один за всех ответил правофланговый.
- Вот оно как! - протянул полковник и повернулся к ротному.
- Капитан... Позвольте, что такое? Вы, кажется, плачете?
- Никак нет, господин полковник, - торопливо ответил старик, вздрагивающей рукой проведя по глазам и носу. - Потею-с, господин полковник.
- Фи, перед фронтом! - гадливо поморщился генштабист. - Против этого есть средства, капитан. Впрочем, я еще не кончил с людьми... Для меня здесь есть некая неясность.
Поискал глазами по шеренге, выбрал и вплотную подошел к солдату.
- Чай и сахар у тебя, значит, есть? Предъяви.
Солдат скосил глаза: на лбу сразу выступила крупная испарина.
- Никак нет.
- Ага! - торжествующе улыбнулся полковник. - Поручик Востряков, запищите. Рядовой... твоя как фамилия?
- Стенной, ваш-бродь.
- Стенной... чаю и сахару не получил.
- Никак нет, получил сполна! - испуганно выкрикнул солдат.
- Как получил? Куда же ты его девал?
- В расход вывел, по случаю жары.
Рука в белой перчатке быстро поднялась. Голова Степного мотнулась от удара.
- Не выводи другой раз в расход преждевременно, сукин сын.
Он перешел к следующему.
- Чай и сахар есть?
Солдат - маленький, щупленький, вихрястый, - вздрогнув, втянул шею и прикрыл глаза.
- Никак нет.
- Тоже израсходовал преждевременно?
- Так точ...
Бац!
Полковник переступил еще на шаг влево. На перчатке ржавым пятном закраснелась кровь.
- Чаю и сахару нет. Получил сполна, израсходовал преждевременно, отчеканил, не дожидаясь вопроса, солдат. В голосе - вызов.
Офицер и солдат с секунду смотрели друг другу в глаза.
Полковник повел плечом, стаскивая с руки испачканную перчатку.
- Ах, вот тут какие!.. Ну, тогда все понятно... Твоя фамилия?
- Иван Самойленко.
- Будем знакомы... - с расстановкой проговорил полковник. - Ну, что же... Поручик Востряков!
Адъютант звякнул шпорами.
- Пометьте: при опросе второй роты претензий не заявлено. Довольствие получено полностью. А впрочем... Может быть, все-таки у кого-нибудь претензии есть? - Он выждал. - Нет? Тем лучше! - И, круто повернувшись, он пошел к застывшей, в свою очередь, казачьей сотне. За ним двинулась и его свита.
Но тут случилось нечто, никаким уставом не предусмотренное. Из передней шеренги, неторопливо и спокойно, на два шага вперед, выступил солдат, нагнулся, поднял камень и на глазах всего державшего под козырек офицерства с размаху пустил его в спину удалявшегося начальника отряда. Булыжник лег между лопаток, по самой середине спины, отпечатав на кителе большое бурое пятно... Полковник шатнулся вперед от удара, но справился. Когда он - белый, как полотно, - обернулся к роте, шеренги стояли выровнявшись, как по тесьме, ружье у ноги. Офицеры по-прежнему держали под козырек.
- М-меня!.. - с усилием выкрикнул дрожащими, перекошенными губами полковник.
Ротный поспешно выдвинулся вперед, всем видом своим являя предупредительность и недоумение.
- Что прикажете, господин полковник?
Начальник отряда перевел глаза на фронт и протянул руку к Самойленко:
- Этот?!
- Осмелюсь спросить: в чем дело, господин полковник? - В слащавом голосе ротного - будто насмешка.
Полковник поднял было плечи, раздул ноздри... но раздумал. Круто повернулся и двинулся развалистым шагом к сотне.
- Здорово, братцы!
Церемониал смотра пошел своим порядком.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На обеде в "гарнизонном собрании" (комнатка рядом с канцелярией) начальник быть не удостоил: обедал один с женой и адъютантом. Вечером прислал просить меня к себе. Но я не пошел... Мне вообще сейчас людей трудно видеть - на душе не улеглось еще, не определилось. Надо одному быть.
В сумерках - к речке, на щетинистые увалы. Как вчера, по берегу кучками солдаты.
- А Оськин-то! Во - отчаянная голова! А ротный его - в самые губы, взасос, ей-бо. Ты, говорит, нарушитель, окончательно попрал присягу и воинский долг, но будь я рассобачий сын, ежели не произведу тебя в ефрейторы...
Сжалось насмешкой сердце. А ведь они меня тоже произвели в ефрейторы... язгулонцы. Вот почему, должно быть, было тогда - от слов их нехорошее, стыдное чувство...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, Нарушитель: пусть. Но надо так, чтобы - без "производства...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- А и напился же ротный - смотреть тошно!
- Вот начальство уедет - закрутит недели на две. Благодать: ни тебе учения, ни тебе словесности.
- А казаки на Ранкуле опять, сказывают, двух англичанов словили. В афганском мундере по форме, а рожи кругом бритые. Сразу видать.
- Кончили?
- А что их - на племя, что ли, беречь? В Ташкент ежели гнать - с одним конвоем что было бы волокиты. Лошади-то у казаков, чать, свои: тоже беречь надо - ближе Оша пленных не принимают. Он попался, а ты из-за него лошадь мори?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дальше, дальше, вверх по речке. Пусто, тихо. Ветер шелестит редкими кустами на склонах.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наутро выехал. Не хотели отпускать, но дали в конце концов коня и проводника киргиза. Путь к северу по нагорью, широкий и ровный. Кругом пустыня. Кочевий уже нет, зима близко: киргизы отогнали скот на китайскую границу. Ни людей, ни построек. Изредка мелькнет на горизонте у подошвы невысоких увалов белая киргизская гробница - и опять пусто.
Только архары и киики - горные козлы и бараны - целыми табунами бродят по широким лугам вдоль дороги, щиплют пожелтелую, приникшую к земле, уже омертвелую траву. Подъезжаем - не бегут: подымут голову, смотрят. Но только потянешь руку за винтовкой - разбрызнутся во все стороны вихрем... Пуля не догонит!
Памирский пост. Опять белые, в землю вросшие бараки, рота солдат, четыре офицера и врач с женой. Офицеры с врачом в ссоре из-за какой-то сплетни: пятый месяц не разговаривают. Только вечером, в темноте, врач выводит жену к обрыву, что у бараков, - погулять. А весь день они взаперти. Я не задержался здесь. Только сменил лошадь.
От поста до Алая оказалось четверо попутчиков: нагнал бадахшанских купцов - едут в Фергану за мануфактурой. Обрадовались: две винтовки со мной - ехать веселее, не съедят волки. Говорят, их много здесь. А к северу уже снег выпал: глубокий; дичи нет - бегают голодные.
До Памирского поста снегу не было, хотя уже в Хороге было студено. Дальше, к Кара-кулю, снег. Дни солнечные: земля, бугры и увалы и невысокие, окаймляющие Памирскую равнину, горы - словно залиты расплавленным серебром. На первый день - чаровал этот непрестанный, яркий, полнящий самый воздух алмазной игрою блеск. Но на второй, с утра самого, стало покалывать глаза: я зачернил веки и орбиты растертым порохом, ехал прижмурясь, и все же к вечеру уже слепили ядовитые, жгучие слезы. Сумерек я ждал, как избавления.
Чем дальше, тем пустыннее. На перегон в шестьдесят верст друг от друга стоят почтовые станции. На каждой две юрты, три киргиза, четыре лошади. Снег кругом почти по брюхо коням, езда шагом; чтобы добраться до ночевки, надо до зари быть в седле, и до вечера - не спешиваясь. Солнце жжет, но не греет: холод дикий. На ночевках разжигаем в юрте костер из "старухина кулака" (топят здесь таким корнем) и арчи до того, что от него остается гора угольев в полчеловеческого роста, - а к утру вода в чашках промерзает до дна. На Памирском посту мне дали тулуп на чудесном киичьем меху: теплый. И все-таки каждую ночь поверх тулупа меня, в буквальном смысле слова, закатывают в кошмы; а просыпаюсь - закоченелый. Часто беспокоят по ночам волки. Их здесь действительно много: по пути то и дело перекрещиваешь их следы. Вокруг юрт они бродят стаями, и раза два-три в ночь приходится выползать из кошемных пеленок и выходить из юрты, чтобы отогнать их выстрелами - "по огонькам".