. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы за полночь говорили о Язгулоне. Жорж осторожнее в выводах: по его мнению, на одних тамошних моих евреях старой расовой теории не опрокинуть: под пересмотр они ее поставят, конечно, шуму будет много, но до крушения еще далеко.
- Гассан проще говорил: не поверят!
- Что же, и правильно говорил, - задумчиво кивает Жорж. - Эту задачу не атропологией решать...
- Не циркулем, а ружьем?.. Вопреки профессору?
- Ну, ты сейчас уже - "ружье"! Точно нет других способов...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Самому Жоржу каратегинская поездка ничего не дала.
Все те же черепа "средиземноморцев". Вот ящерицу он в окрестностях Бардобы убил - действительно редкую. Серая, в красных пятнах, и гребень от затылочной кости до оконечности хвоста как у сказочного дракона. Зубатая. Рост - почти два аршина в длину и пол-аршина вверх. Разновидность Varanus, до сих пор не известная: войдет, стало быть, в зоологию под Жоржиным именем: Varanus Cjordjiana!! Обессмертил себя мимоходом Жорж...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тяжелые вьюки наши все оставлены в Гарме, столице Каратегина. Придется, стало быть, заходить за ними; а я-то надеялся прямо с Алая перевалить в Фергану: домой - кратчайшим путем! И сердце нудит от мысли о бековском приеме. Довольно с меня, не хочу, не могу больше...
- Все равно, от этого не уйдешь, - смеется Жорж. - Тигровый закон закон вечный!
- Вечный ли?
- Ого! - Жорж щурится подозрительно и ласково. - Это что, новое? С Тропы?
Хороший он - Жорж. А все-таки - с ним... не говорится.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По Алайской долине путь легкий: степью. Если бы не ветер, было бы совсем хорошо. Торопились во весь конский ход: от зари до зари - в седлах; шел уже и здесь снег. Застелет - глазам моим конец. Прежней острой боли нет, воспаление проходит, а все-таки мутнеет по временам правый глаз, набегает слеза, та же, что на Памирах. Едкая, как расплавленный свинец.
Уйти от снега успели на четвертую ночь счастливо перевалили в Каратегинскую область и теплым закрытым ущельем вышли на широкую равнину. Зачернели в зеленых островах садов богатые кишлаки. Опять виноград, дыни, тепло, солнечно, не жестоким памирским светом - с неба в упор, а ласковым, долинным, далеким солнцем.
На последней перед Гармом ночевке в мечеть, где мы расположились, толпою пришли молодые и старые.
- Просьба собравшихся. Расскажи о Дивьей Тропе, таксыр. Как ты одолел заклятье Хранителей?
Что им ответить? То, что было, - не расскажешь: не поверят они, а то, чему поверили бы, что рассказать можно, того не было...
- Мой путь не пройден еще: я только на начале Тропы. Рано рассказывать, не о чем! Лучше о другом, о вашем поговорим, старики...
- Что же говорить о нашем? Наши дела какие? Об урожае больше да о налоге... Да вот еще выселенцы у нас: из Гиссара беженцы. И без них тесно - а принять надо. Хуже прежнего злобствует Рахметулла...
Рахметулла! Опять это имя!..
- Бегут из Гиссара: житья не стало. Нынче у бека нашего гостит Рахметулла. Слух идет: хлопочет, чтобы наложил бек запрет на переселенцев, закрыл от них свой округ. Не то оскудеет людьми Гиссар.
- А у вас в кишлаке много выселенцев?
- Десятка два будет. Вот эти - гиссарцы и те вон, в углу, тоже, таксыр.
- Давно Рахметулла у бека?
- С неделю или больше. Сейчас на охоте татарин; в летнем бековском дворце, в Карасу-Мазаре: отсюда таша полтора...
Мысль внезапная, острая, холодная, как сталь. Теперь же, сейчас начать. Бухара, Россия - тигровая порода одна. Кто это говорил о малом? Пусть малое. Главное - мимо не пройти, глаз не закрывать. Ведь надо же: всех!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Народ стал расходиться. Я остановил гиссарцев:
- У меня есть слово к вам.
Переглянулись. Остались. Девять человек. Молодые. В оборванных, заплатанных бешметах.
- Гиссарцы! Когда тигр режет людей и скот, когда нет от него жизни кишлаку или целой округе, что надо делать?
Ближний ко мне недоуменно поднял глаза:
- Убить.
- Так. Кто из вас едет со мною в эту ночь на Карасу-Мазар?
Горцы вздрогнули, сжались плечами.
- У нас нет коней... и оружия...
- Даже ножей?
- Ножи есть. Как можно без ножей! Но Рахметулла не ездит без стражи. Во дворце много людей.
- Из вас кто-нибудь бывал там?
- В саду, на поденной работе были Аджой и Багирма...
- И я был... Но во дворце много стражи. С одними ножами...
- Вернее оружия нет! Разве Рахметулла ждет удара? Мы пройдем!
- А кони?
- Сколько пойдет вас?
Переглянулись, пошептались.
- Будем считать - семеро.
- Девять коней у моей коновязи. Сумеете вывести восьмерых из кишлака?
Тот, кого назвали Багирмой, насмешливо свистнул:
- Здешние спят, как сурки. Любого из них я за ноги вытащу из собственной его сакли.
- Поставьте своего к коновязи на ночную охрану: старшина будет рад, что не из его сельчан. Кто едет - зачерните золою лица. Я выйду к околице, только переоденусь: во вьюке у меня и чалма и халат. Времени не теряйте. Ночь коротка. До рассвета кони должны быть на приколах...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вскачь... Ночь безлунная, но дорога широка, чернее ночи стволы карагачей по ее закраинам. Двенадцать верст... долго ли... таким ходом!
Ведет Аджой. Он спешивает нас у высокой глинобитной кладки дворцового сада. От ворот, от дворца - далеко.
- Отсюда - в обход?
- Через сад...
Двое остались при лошадях. По аллее, крытой виноградными лозами; задевают по голове тяжелые, сочные гроздья. Прямо. Потом поворот и - огни.
Дворец еще светится окнами. Чей-то визгливый, приторный голос жеманно поет любовную, стыдную песню,
- Бача! - шепчет Аджой. - Не спит еще Рахметулла.
Крадемся на голос сквозь фиговые кусты, сквозь розовую заросль. Царапают по платью шипы. Как бы не оставить заметы...
Тусклый фонарь на террасе... Перед ней широкая расчищенная лужайка. С террасы перезвон дутора. Трава глушит шаги. Ночь безлунная: собственной руки не видно.
Высокой, дрожащей нотой кончает песню бача.
И голос Рахметуллы:
- Радость души моей, дозволь отереть пот с твоего лица: утомился ты песней!..
Вдвоем они... Нет, еще третий; изваянием застыл у самого спуска в сад. Выждать?
Еще тяжелей налегла ночь. Рядом дышит кто-то прерывисто и звонко. Кто - не видно. Тише!..
Двух около себя чувствую. А где остальные?
- Подай чилим, Рахим-бай.
Стоящий у спуска, склонившись над жаровней, раздувает уголь. Слышно, как шумит пузырями вода в чилиме.
Идет...
Следом на белой стене, озаренной углями, - три быстрые, бегущие тени.
- Кто?
Рахметулла взметывается во весь свой огромный рост. В белой рубахе он кажется еще огромней. Рахим, хрипя, корчится у его ног: ответа не нужно...
- Люди!
Мимо меня броском к террасе один, двое... С ними... Дверь в глубине распахнулась и тотчас захлопнулась снова. Аджой бьет Рахметуллу кривым ножом под плечо, во впадину, в черный волос. Взнесшая тяжелый сандоли рука опускается плетью. Четыре, пять свившихся тел, давя виноградные кисти, рушатся на роскошный дастархан. Бача, ничком, голову в руки, в угол, на паласы. Бьется, как в судороге. Молчит.
- Горло... дай горло, Касим.
Почему по-киргизски?
За бороду, скрипя зубами, Аджой запрокидывает голову Рахметулле. Татарин хрипит. На рубахе - пятнами кровь.
- Аллах акбар... - тянет Багирма, медленно проводя ножом по надувшимся жилам. Все отскакивают: кровь высоко бьет из раны.
- Режь через кость, как козла.
- Зачем! Опознаем и так, на суде Худаи... Не встанет...
Напряжением последним - труп приподымается на плечо, бьет сведенной ногой по лицу мертвого, комком свернувшегося Рахима и тяжело перевертывается на грудь...