Багирма слизывает с синеющего клинка черную загустелую кровь.
- К коням...
А дворец молчит...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хлещут ветви. Дорожка. Виноград. Ограда.
Все налицо. Где восьмой?
- Ахмат-бай отстал. Или отбился. Свистнуть?
- Нет, голоса не подавай... Лихой парень, выберется.
Вынырнуло из мрака скуластое рябое лицо. Смеется.
- А я-таки загнал ему палку в задний проход.
- Мертвому...
- Живому - времени не было... Какую затеял булгу! Ах, крепок был, проклято его имя. Хорошо, хоть мертвому. Отцу, по его приказу, на четыре ладони, больше, вогнали... жив был еще... А я ему - по-княжески: чубук от чилима... резной, богатый чубук...
Опять все смеются...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не то. Не так надо было. Самому, одному, не с ними... Или - всегда так?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все мы без седел. На одних уздечках. Вскидываемся на-конь. Огибаем ограду.
- Погоди, надо заметку оставить. Недаром меня Касимом кликали...
Подъезжаем ко дворцу с Гармской дороги. Часовой дает окрик:
- Что за люди?
- Киргизы с Калтубинской кочевки, - гнусавит из темноты Аджой: в луче фонаря одна конская морда. - К великому, преславному Рахметулле с просьбой.
- Ополоумел ты! В ночь!
- У меня просьба ночная, - зловеще отвечает Аджой. - Не доложишь добром, сам доложу, не спрошуся...
- Ах ты, паршивая собака! Откуда тебя шайтан несет?.. Пошел! Не то ссажу тебя с седла, верблюжья падаль!
Щелкает курок мултука.
- Ладно, сочтемся! - поворачивает коня Аджой. - Мултука твоего не боюсь. Про кочевку - сказал псу на забаву. Нас здесь с полсотни барантачей: на каждого холопа Рахметуллы - по два клынча будет...
Караульный ударяет в гонг. Мы пускаем коней галопом по Гармской дороге, в темноту, в ночь...
До моста. Спускаемся в ручей, топчемся у брода: закрепляем след, идем вниз по течению, оступаясь на каменистом дне, с версту, должно быть. И кругом, межою, - гуськом на старую дорогу. Опять вскачь. Кишлак спит. Долго выводим коней у околицы. Обтерли насухо попонами. К месту. У коновязи свои: стерегут Аримана. Его не брали: очень уж приметен.
- Следа не оставили?.. Ничего не обронили по дороге?
- Обронил, - смеется Багирма. - Касим-баеву шапку. Киргизскую. Выменял когда-то на кочевьях. Не пожалел отдать за горло Рахметуллы.
Смеется. А у меня на душе темно и стыдно. Надо было самому, одному. Все было бы иначе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прячу во вьюк бешмет, чалму. Ложусь рядом с Жоржем на спину, руки за голову. Теперь и до свету недолго.
Мысли бегут, торопятся в обгон. По-детски. Не уложить их ученым строем. А ведь надо...
Как теперь дальше?
...Не здесь... Здесь - кончено. Нет, у себя, когда вернусь. Ведь сейчас я - у начала пути. Только у самого начала...
Искать уже не нужно. Путь - знаю. Нарушителем сделала меня Тропа... Теперь - только идти... Это для меня твердо. До конца идти Нарушителем...
В нарушении - правда. Но Правда - одна: Красота.
О Красоте - знаю твердо. Только сказать об этом не сумею: пока нет еще у меня, у нас - настоящего слова: о Правде-Красоте, Единой Правде. Нет - до времени...
Вечно не скованным будет
Меч, что Деве даст имя...
Как может Азис жить с такими мыслями?..
Красота - в Нарушении. Потому что она - живая: она - против заповедей.
Сколько их - заповедей! Но одна - я знаю верно, твердо - главная; ее первой надо сломать. Заповедь "тигрового закона"...
"Тигровый закон". Это слово Восток придумал: Бальджуан, Белый князь. На Западе по-другому: "пауки и мухи"...
"Тигровый закон" - звучит лучше: подлинно - закон борьбы. Хорошо. Ясно. Человек против тигра.
Ломать тигровый закон...
Только вот... Я и себя - только теперь, на Тропе, стал узнавать, а там, дома, я никого ведь не знаю: ни своих, ни чужих...
Неужели опять придется Тропой... одному...
Может быть... Не все ли равно: ведь "за себя" - значит "за всех". Иначе идти нельзя. Будет ложь, красоты не будет. Стало быть, не будет жизни.
Вот так я и пойду...
Знаю. По-детски это. Но ведь мы только что убили Рахметуллу.
* * *
На душе опять стало тихо. И солнечно. Значит, решил верно.
Повертываюсь на бок, засыпаю. Крепко, до позднего утра.
За утренним чаем пишем письмо старому беку Каратегинскому: о нашем прибытии, с пожеланием счастья. Я в Гарме только одну ночь хочу провести, а прибудем мы в Гарм вечером. Значит, уедем без бековского приема. Надо это объяснить ему, надо ласковые слова какие-то написать, не то обидится старик понапрасну. Но его, б е к а, не хочу я видеть...
Жорж подсвистывает в насмешку:
- Тигровый закон - закон вечный!
Пишет письмо джевачи: он - мастер. Быстро и четко нанизывает арабески почтительных, пряных слов. На поклоне Амиро-Сафида (я вспомнил поручение Белого князя) его окликнул из-за двери старшина.
- Великое горе, таксыр! Киргизы-барантачи - разбойники убили Рахметуллу в Карасу-Мазаре!
Джевачи уронил калям*:
- Такого человека!
_______________
* Перо.
- Сам бек выехал в Карасу. Что думает делать таксыр? Седлать ли коней на Гарм?
- Нету о том и мысли! - поспешно говорит Джафар. - Если бек будет в Карасу, значит, и нам туда ехать. Таксыр мудр: ужели не воздаст он Рахметулле смертную почесть по заслуге.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В Карасу загостились: затянулось следствие об убийстве Рахметуллы. Правда, сомнений в том, что убит он заезжей киргизской шайкою, ни у кого не было: в саду нашли лисий киргизский колпак, караульные и бача показали: своими глазами видели - скуластые, глаза раскосые, ни бороды, ни усов... По всем приметам - алайцы. Надо думать - за Кара-батыя счет. И след их даже умудрились разыскать - от брода по степи к Заалайскому хребту. Видимо, ушли в горы. Теперь их ни за что не найти.
К тому же все три следователя (троих, для большей значительности, назначил бек) - надо по совести сказать - не проявляли особой ревности к раскрытию преступников. Но для приличия они тянули дело. Бек дожидался конца. И мне не хотелось уезжать, не убедившись окончательно, что гиссарцам не грозит уже никакой судебной опасности...
Жорж сердится.
- То - гнал сломя голову, то сидишь без всякого толку на месте. Срам. Весь виноград в саду объели. Саллаэддин стал поперек себя толще...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ночью, под луной, мы шли с Жоржем по аллее под свисавшими виноградными лозами. Терраса светилась. Мы свернули к ней сквозь фиговые кусты, сквозь розовую заросль. Кто-то раздувал чилим у жаровни.
И вдруг - песнею дрогнула ночь. Из тысячи узнаю я эти струны...
Птица залетная, сокол, ясный алмаз поднебесья...
Азис!
Мы остановились, слушая.
Шел, опоясанный сталью, горной тропой, одинокий...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я указал Жоржу на край лужайки.
- Нас было здесь шестеро. Трое зашли с того края. Трое бросились с этого места.
Он снял очки. Подышал. Протер стекла. И только потом спросил:
- Это у тебя не порывом вышло?
- Нет, Жорж. По закону.
Глаза его блеснули под очками.
- Но ведь закон этот не для Бухары одной? Он ведь и для России! Ведь и там не легче!
- А разве мы не возвращаемся домой?
Он посмотрел на меня пристально.
- Ты знаешь, что говоришь?
- Знаю.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Азис начинал новую песню.