- А я залезу в неё и выберусь назад, назло тебе, сволочь отъевшаяся! – прошипел Иртольт и отправился на конюшни запрягать экипаж, который на ближайшие несколько месяцев станет его домом.
* * *
Волчье Лыко по местным меркам было чуть ли не центром цивилизации. Впрочем, только по местным. Фактически это был затрапезный хутор на росчищи посреди леса, жмущийся к полудохлой северной речушке. Но рад ему был Иртольт, словно приглашению на похороны Преарама Гольма, о смерти которого грезил последние два месяца.
Красавец – экипаж и холёные имперские кони за время путешествия поизносились и уже не вызывали того восторга, который переполнял Иртольта при выезде за ворота столицы в большой мир.
А большой мир был не очень-то рад имперскому сборщику. Сежд ловил недобрые взгляды в тавернах, многократно ночевал возле дороги в отсутствии упомянутых таверн. Развешанные по всему Речному Краю бунтовщики с горстями пшеницы, засыпанными в рот, корчили ему рожи. В какой-то роще недалеко от Степного моря на Иртольта напали разбойники, но, не найдя ничего ценного, набили ему морду и отпустили, побоявшись отнимать имперский экипаж. В самом Степном море он днём постоянно напарывался на конные разъезды, правда, имперские, а по ночам не мог уснуть от криков в степи. Судя по этим крикам, там кого-то упоённо убивали.
В Ковылино дать конвой вежливо, но твёрдо отказались, но обещали, что на обратном пути, если к тому времени заставу не вырежут степные собаки, предоставят обязательно. Зато показали дорогу через лес, по которой, спустя несколько сумрачных дней и жутких ночей, Иртольт выехал к Волчьему Лыку. И этому отвратительному нищему.
Тропа, до того узкая, что на ней еле умещался имперский экипаж, делала изгиб, и оттуда донеслись звуки какого-то незнакомого Иртольту струнного инструмента. Сежд вздрогнул – за эти дни одинокого лесного путешествия он поотвык от людей, а уж звуки музыки в последний раз слышал, кажется, несколько жизней назад.
Мелодия была тревожной. Когда Иртольт подъехал ближе, стало слышно пение, бьющееся в музыке, как в силках.
- Незваные гости дремучего края,
Могли вы помыслить о том,
Что явится волк, и волк покарает
Тех, кто не знал Варедом?
Замечательное утро, сударь, не так ли? – песня резко оборвалась. Иртольт миновал поворот и остановил квёлых лошадей. Посреди дороги сидел, не пройти, не проехать, какой-то оборванец. Безрукавка с капюшоном мехом наружу, причём мех свалялся и местами вылез; штаны, грязные и заношенные до такого состояния, что кинь их сейчас на тропу – не найдешь потом, сольются с землёй; на ногах потрёпанные лапти.
Из-под капюшона выглядывала хитрая мордочка неопределённого возраста, заросшая жидковатой бородой. На коленях проходимца лежало что-то вроде лютни, но сделанной явно руками местных: плоская, струны из каких-то животных жил.
- Утро, говорю, магическое, - бродяга резво вскочил на ноги и заспешил к опешившему Иртольту, - Пару часов тому волки ворчали неподалёку, но это они Ньяра провожали, не иначе. А недавно на тропу вышел кабанёнок, молодой глупый сынок матёрой зверюги. Но быстро понял, что ему здесь не рады, и ушёл восвояси, - голодранец на секунду замолк, внимательно посмотрел на младшего канцелярия и протянул в его сторону руку. Та была сплошь покрыта татуировками, повторяющими рисунок вен.
Сежд обречённо содрогнулся. Ну как же так, ведь почти уже добрался. До частокола и наглухо закрытых ворот осталось-то всего шагов сто, а тут этот полоумный нищий будто специально его ждал. Сейчас будет жаловаться на тяжкую долю и клянчить денег.
- А какую я песню для вас спел! Чудо, а не песня! Попросить бы у вас монету за неё, да за такую любой монеты будет мало… К тому же вы монеты не отдаёте, вы забираете, - рука схватила лошадь под уздцы, и нищий потянул экипаж к воротам, поглядывая из-под капюшона на Сежда.