Впрочем, Сежд быстро понял, что странный гул издают люди. Начинавшийся еле слышно, он всё нарастал. Одна и та же низкая нота тянулась из сомкнутых губ селян по росчищи, поднималась на тон и опять опускалась вниз.
Вдруг раздался истошный крик. Иртольт испуганно посмотрел вперёд и увидел женщину, рванувшуюся из толпы к телу. Кто это, узнать было невозможно – на ней была бесформенная длиннополая рубаха, лицо занавешено тканью.
Женщина запуталась в подоле рубахи и рухнула на землю. Приподнявшись, она протянула руки к телу Назария.
- Открой очи свои, взгляни на меня ещё раз! – с рыданиями воскликнула женщина. Люди не отреагировали на её появление, продолжали стоять без движения и мычать свою жуткую мелодию. Иртольта охватил суеверный ужас – он понял, что становится свидетелем непонятного погребального обряда.
Женщина поползла к телу.
- Ой, да куда ж ты уходишь, мой ясный, идёшь – не оглянешься! Спиной поворотишься к солнышку, лицом – к братцу-месяцу!
Плакальщица приподнялась, обняла босые ступни Назария и уткнулась в них лбом.
- А твой дом теперь – вечный простор, не ведут к нему тропы людские! Не ведут к нему тропы звериные, видят их дети лишь нерождённые. Ой, пойдёшь по полю босиком, ой, пойдёшь по полю босиком, ой, пойдёшь по полю босиком!!!
Мирамиру подали горящий факел. Он подошёл к женщине, схватил её за плечо и оттолкнул от тела. Та растянулась на земле, изогнулась и закричала в небо.
Сын старосты опустил факел, ветки быстро занялись, очевидно, смоченные какой-то горючей жидкостью. Тело Назария запылало, и многоголосый женский плач разорвал воздух на росчищи. Плакальщица встала на колени и начала глубоко и тяжело дышать.
- Я дышать тобой буду, мой ясный. Ты – душа ветра, ты вокруг меня, ты – во мне!
Костёр полыхал, за ним уже не было видно очертаний тела. Истошный плач начал угасать. Люди зашевелились и, вторя плакальщице, начали глубоко вдыхать пропитанный гарью воздух.
Иртольта мелко трясло. Он вцепился в рукав Всенду и дрожащим голосом прошептал:
- Вы все здесь с ума посходили.
Всенд повернулся к Сежду и твёрдо посмотрел в его испуганные глаза:
- Так надо, сударь.
* * *
Помнится, ещё вчера Иртольт обещал себе, что больше никогда не будет пить. Он посмотрел в стакан, где в жёлтой глубине хмельного мёда кривило губы в усмешке его бледное отражение, и залпом выпил содержимое. Отражение немного горчило.
Поминки продолжались уже несколько часов, и расходиться местные не собирались. Такое ощущение, что люди решили выпить и съесть все запасы, заготовленные на зиму.
После того, как костёр догорел, жители потянулись к длинным столам, установленным прямо в поле, чуть в стороне. Столы были уже заставлены всевозможной снедью: мясом, рыбой, овощами - удивительно, как местные кухарки успели всё это приготовить. И, конечно, между жареных, печёных, варёных блюд притаились бутыли с брагой.
Иртольта посадили за стол к Мирамиру, сбоку уселся вездесущий Всенд, видимо, строго решивший не спускать глаз с беспокойного гостя. Когда люди расселись, сын старосты поднялся со своего места. Что он говорил, Иртольт запомнил плохо – перед глазами его ещё горел погребальный костёр, а в ушах сквозь монотонный гул завывала плакальщица. После слов Мирамира люди подняли кружки, наполненные душистым и коварным пойлом. Сежду тоже сунули в руку кубок. Он начал отказываться, но Всенд его одёрнул:
- Сударь, за поминальным столом обязательно нужно пить. Мы верим, что покойный стал частью нашего мира, чью плоть мы сейчас едим, а кровь – пьём, чтобы когда-нибудь в свой черёд тоже слиться с природой.
- Кровь?!
- Мировая кровь – это соки плодов и ягод, сударь, - отозвался Всенд.
- Но ведь это совсем не сок, - обречённо вздохнул Иртольт и под строгим взглядом осушил первый за сегодняшний день кубок. Действительно, это был не сок. Это была можжевеловая.
Потом были рябиновая настойка, малиновая брага. К Иртольту подбежала умаявшаяся Горина и расцеловала его.