Нарисованные лилии начинали плавать по нефритово-зеленому потолку и кружить хороводом, тогда он снова тонул в хаосе картинок, звуков, впечатлений, кусочков то ли настоящих, то ли приснившихся воспоминаний…
Там были ночные города с огромными, как горные хребты, зданиями, облитыми стеклом и разноцветным сиянием. Он их видел то снизу, стоя на улице, то с высоты, словно падая в темную лагуну с мерцающими подводными дворцами. Он определенно бывал раньше в таких городах. Начинал искать знакомые места, вглядывался в лица – вдруг мелькнет кто-то, кого он знает? – но потом спохватывался: толку-то, если это всего лишь бред?
Иногда ему попадались чашки с кофе – на подоконниках, на парапетах мостов и каналов, на пеньках в лесу, на песке посреди безлюдных пляжей. Причем непонятные какие-то чашки: вроде бы обычного размера, но почему тогда в них плавали осенние листья, как они там помещались?
Засыпанная пеплом равнина с выпирающими кое-где каменными хребтинами, почернелыми от копоти, расстилалась в утреннем сумраке до розовеющего горизонта. Пошатываясь от усталости, роняя капли крови из ритуально порезанной руки, он запечатывал Врата Перехода, чтобы они никогда больше не открылись. Рядом ошивался демон Хиалы. Из Врат снова полезла иномирская пакость, тогда демон шагнул вперед, заслоняя его, но вдруг обернулся и с угрозой прошипел:
– Ешь бульон! Хоть ложечку, мерзавец! Или мне тебя убить? Или я должен показать стриптиз и сплясать, чтобы ты все-таки соизволил поесть?
– Я поем бульон, если ты не будешь показывать стриптиз, – произнес он, с трудом выговаривая слова и не вполне понимая, где они с Золотоглазым сейчас находятся: на той равнине-из-прошлого или в светлой комнате с лилиями на потолке?
В давно забытой жизни, где случилась та равнина и та война и Золотоглазый все еще был демоном, Хантре Кайдо однажды приснилась эта комната и этот разговор про бульон. Теперь он об этом вспомнил. Эффект двух зеркал, которые отражаются друг в друге, и попробуй разбери, в какой стороне бесконечного зеркального коридора находится сегодняшний день.
Закоулки, парки, туманные дали, смутно знакомые помещения, обрывки музыки, такой же материальной и видимой, как все остальное, человеческие и нечеловеческие лица – вперемешку, мозаикой, бесчисленными множествами… Иногда ему удавалось вынырнуть оттуда и недолго побыть в комнате, но в этом тоже не было ничего хорошего: собственная беспомощность угнетала, а преодолеть ее он не мог. Вдобавок Тейзург тут же начинал привязываться со своим бульоном. Или в его отсутствие трепещущие слуги умоляли Хантре хоть немного поесть, иначе господин прогневается (ага, он и так злющий, куда уж дальше), и больной из жалости к ним через силу ел.
Впрочем, хуже всего другое. Во тьме его подстерегает нечто бесформенное, безвременное, беспредельное, и он то ползет через этот зыбкий океан без начала и конца по шатким мостикам, то прыгает по льдинам, которые мчатся в темную даль – с одной на другую, с одной на другую, то карабкается по выросшим на пути скалам, до крови обламывая когти, то бредет по необъятной равнине, увязая в песке или в снегу. Он давно уже забыл, куда ему нужно дойти, хотя в начале пути, наверное, помнил. Самое трудное – удерживать все эти мостики, скалы, руины и другие пространственные поверхности в относительно неподвижном состоянии. Если не удержишь, они распадутся и смешаются с бесконечно переменчивой зыбью, тогда уж точно никуда не придешь.
Двигаясь вперед, он следил за тем, чтобы Несотворенный Хаос не съел кое-как слепленную дорожку, которая так и норовила расползтись, истаять, сгинуть. Каким образом это у него получалось, он не задумывался. Главное – добраться туда. Еле теплившееся представление о том, что необходимо во что бы то ни стало попасть туда, заставляло его продолжать борьбу.
Это мучительное путешествие вновь его настигло во время болезни и, выплывая из омутов бреда, чувствуя под головой мокрую от пота подушку, он всякий раз понимал две вещи. Во-первых, это было с ним на самом деле. А во-вторых, это осталось позади: он ведь все-таки дошел.
Однажды бред закончился, и тогда он просто уснул, а когда проснулся, за окном брезжил серый зимний день, лилии на потолке были плоски и неподвижны – не более чем фреска на штукатурке. В кресле возле постели сидела одна из наложниц Тейзурга. Омилат. А может, Джеварья. К стыду своему, он нередко путал, кто из них кто.