Потом она будет молчать долго и сладко, вспоминая особенную тишину, которая была, пока в доме был отец, а Вейну будет хотеться взять эту тишину себе, но он не возьмет. Будет только слушать. От этого тоже тепло. И свет.
– Ирья тебе за дочку вылеченную благодарна и за лекарскую, в которой чуть что тебя первой зовут, но если слух пойдет какой… Даром что мы сами по себе, краснорясые мигом набегут, или псов своих науськают. Плошку-то прибери со стола. Малому тоже нужно. Он у тебя и так как былинка болотная стал и не растет совсем. Элле вернется, а тут не сын, а кошачий чих.
– Не вернется, – мамин голос был тусклый, весь в пыли и паутине, как собранные в углу зеркала. – Пятнадцать лет прошло. Полгода. И этот день скоро пройдет.
– А ты не считай. Когда считаешь, дольше выходит.
– Он забыл о нас. Зачем главе Фалмари жена упыриха и сын чудов…
Звук оборвался, придавленный горячей сухой ладонью Комыша. Дом показал картинку, потому что Вейн уже не стоял, а сидел в щели между стопкой зеркал и стеной прижавшись к этой стене щекой.
Маме было плохо, ей хотелось спрятаться, и Вейну тоже хотелось спрятаться или комком собраться. А Комыш, наоборот, распрямился весь, скрипеть перестал и гудел, как ветер сквозь щели.
– Не смей. Не смей. Никакое он… Не больше тебя или меня, или еще кого.
– Ты будто не видишь…
– Вижу. И с чего бы ему расти, если он тут как на привязи, а из дружек ты, да я, да отцова гуделка и та не гудит, потому что он ей голос узлами запер. Зачем только?
– Чтобы того, что он туда влил, хватило на дольше. Вейну мало этих капель, Комыш, он спит по нескольку суток подряд, а когда просыпается, даже не понимает, что не просто ночь прошла. Вдруг однажды он не проснется? Иногда он ходит с закрытыми глазами, и я не понимаю, он спит или просто не считает нужным их открывать. Что мне делать?
– Так развяжи узелок. Один, два. Будет две капли, три.
– А хватит? Наши дети растут медленно, но не так. Он будто застыл. Вечное дитя… Я давно убрала зеркала. Все, какие нашла, чтобы он не видел себя… таким.
Каким?
Вейн открыл глаза. С трудом пошевелился, выбрался из угла. Натянул рукав на ладонь и попытался протереть в пыли и паутине на одном из больших зеркал окошко. Сразу не вышло, пришлось сильнее придавить и даже обеими руками.
Старая рама треснула. По стеклу промчались быстрые молнии. Осколки какое-то время еще провисели, как набрякшая от сырости простынь, а потом паутина прорвалась, и все осыпалось.
Звук этот, совсем не похожий на звук бьющегося стекла, что-то нарушил. Или Вейн сам случайно задел следующее зеркало, но прислоненные к стене рамы поехали по полу.
Вот теперь звук был какой нужно.
Вейн, приоткрыв рот стоял посреди лужи из осколков и пустых рам. Одни осколки были пыльные и в них ничего видно не было, в других отражались стены, потолочные балки, кусочек окна с небом и он сам, тоже осколками. Если собрать… Худой, в мешковато сидящей одежде, белокожий с тонкими просвечивающими сквозь сухую кое-где шелушащуюся кожу венками. Глаза темные, тусклые. Много, как осколков. Острые уши торчат, а волос нет.
Вейн вспомнил, что они щекотались, в глаза лезли, кололись, особенно если оставались на подушке. Мама сказала: “Давай пострижем, чтобы не щекотались”. Постригла, перестали. И Вейн больше не думал про них.
Он поднял руку и потрогал макушку. Другая рука осталась держать флейту, за которую Вейн схватился обеими, когда зеркала упали.
В оставшейся упираться в стену кривой раме торчал осколок, и в него было видно и руку, и флейту, оплетенную тонкой выцветшей лентой, и петлю из этой же ленты, на которой Вейн носил подарок отца.
Вейн был очень мал, когда флейту надели на него. Теперь же ее не снять, не разрезав ленту. Но он ни за что не стал бы ни резать, ни снимать. Однажды приснилось, что флейты нет, и Вейн узнал, что такое ужас.
Но со страхами всегда все понятно, а что думать про то, что он сейчас увидел в битом стекле? Верить?
Он выбрался с чердака с закрытыми глазами – не очень-то приятно было. Под ногами хрустело, а глаза закрыл, чтобы других глаз, которые смотрели из осколков, не видеть. Вейн торопился в кухню, пока ир Комыш не ушел. Хотелось потрогать его горячие руки, от которых было так же хорошо, как от маминой шали или флейты.
Потом прошло сколько-то дней. Много. Сколько, Вейн не очень понимал, но Комыш совсем перестал приходить. А когда Вейн спросил, мама сказала: “Все”. И света стало меньше.
* * *
Мама аккуратно распустила первый узелок на оплетке флейты, когда Вейн однажды проснулся и не смог встать. Такого с ним не бывало очень давно, еще с того времени, когда он в колыбель помещался и мама носила его на руках по дому, показывая разные вещи и мир за стенами через окно или с крыльца.