– А кто скажет? Упырь побежит жаловаться, что на него глядят? Или ты разнесешь? Самим страшко пойти, вот и завидуйте. Где, говоришь, брат на ограду лазал? Там?
– А пусть Еринка сходит, – сказал Саший. – Она же девчонка. Ей положено, чтобы первой. Да еще и ведунка будущая. Иначе бы ее моя мамка себе не забрала и не просила бы ири Ракитину ее в учение взять. Ей то упырь ничего не сделает, потому как тьма тьме не вредит, а краштийцы все темные.
– А что ж они тогда все к нам бегут, когда у них мертвяки встают? – засомневался Митр.
– Трусы потому что и слабаки, – скривился Яс. – Эй, Еринка, ты правда что ли пойдешь?
Девочка прошла до середины дороги и остановилась. Смотрела прямо на Вейна. Долго. Вейн даже моргнуть успел, а она все смотрела.
– Нет там никого.
– Откуда знаешь? Не подошла же даже, – поддел Яс.
– А я ведунка, – задрала нос девочка. – Идемте, а то так всю брусницу без нас выберут.
Мальчишки рванули вперед наперегонки, а девочка Еринка еще стояла. Ветер трепал темно-русые волосы, выбившиеся из-под платка, и прижимал расшитую красной ниткой юбку к тонким ногам. Вейн не дышал. У него внутри гудело, как он сам гудел для жуков. Так себе звук. Но ему нравилось.
* * *
В доме появились секреты. Не сразу, постепенно, как появляется пыль. Сначала незаметно, но стоит солнцу проглянуть – тут как тут. Лежит, пушистится, набивается по углам, пляшет в пробравшемся сквозь щель в занавесках луче.
Вейн смотрел на луч, на возящуюся у плиты напевающую маму и думал, что мамины секреты прячутся за пределами дома и двора, а его собственные только внутри. И это… не честно.
Флейта могла звучать двумя свободными от ленты отверстиями. Вейн знал, что отец сковал флейте голос не просто так. Но узелки были завязаны таким образом, что если распустить верхний, прочие оставались в целости. Зачем? Чтобы развязывать по одному?
В этот раз паники не было. Проснувшись и сообразив, что снова не может двинуться, время замерло, а сам он словно растворяется, Вейн сразу же позвал маму. В голос. Она пришла почти сразу, в переднике, в котором возилась с травами дома, и аромат от нее шел одуряюще живой. Тоже без паники и слез она села рядом и сразу же распустила второй узелок на флейте.
Теперь звук был из двух нот. Две ноты, три капли и секреты. У каждого свои.
Когда становилось невыносимо от голода и выматывающей пустоты, Вейн прятался на чердак, где больше не было рам и осколков, и подносил флейту к губам. Даже с двумя нотами можно звучать, не повторяясь, очень долго.
Чердачное окошко было приоткрыто и на звук слетелись насекомые, пробрались сквозь щелку и вились вокруг. Вейн не звал их специально, но слишком редко бывал достаточно сыт, так что, вспомнив, как гасли, садясь на руку, светящиеся жуки, просто вытянул ладонь.
Бабочек было немного жаль. И стрекоз. Их красивые крылья, лишившись света, становились блеклыми, словно покрытыми слоем слежавшейся пыли. А еще больше было жаль птицу. Она среагировала на звук и расшиблась о стекло.
Перья походили на те, что Вейн помнил в крыльях ира Комыша. И гаснущие птичьи глаза были похожи. И скрип из приоткрытого клюва. И скрюченные морщинистые лапы, скребущие по узкому отливу. Крылья вздрагивали, подталкивая серое тельце к краю…
Что если ир Комыш мог жить дольше? Что если он, Вейн, виноват, что ему пришлось уйти навсегда, потому что ему, Вейну хотелось прикасаться к горячим рукам, трогать жесткие на концах и беззащитно мягкие у основания перья, говорить о разном? Что если это он, Вейн, лишил ира Комыша света?
Он помнил слезы и как дергал на себя скрипучую раму, не желавшую открываться. Как, привстав на цыпочки, пытался достать лежащую на краю еще живую птицу. Как в отчаянии позвал: “Иди сюда”.
Темные лапы дернулись, крылья замерли. Блеклая пленка века заволокла глаза, а из приоткрытого клюва выскользнула бледно-золотистая искра света и почти тут же растаяла. Ветер подхватил тельце и перед тем, как птица камнем упала вниз, крылья распахнулись в последний раз.
Он помнил, как бежал, как упал, скатившись с крутой чердачной лестницы, как болели колени, локти и плечо, как ныло в виске, но больнее всего было внутри, за ребрами.
Птица запуталась в свернутой в кольцо бельевой веревке, висела, покачиваясь, а Вейн, колотясь, ждал мать. Сидел под калиткой, до хруста в пальцах стискивая флейту, спрятав лицо в коленях, чтобы не смотреть.
Но мама все не шла, и он наощупь, не размыкая плотно сжатых век, пробрался вдоль ограды и спрятался в углу, где росла сирень.
– Эй, ты здесь? – вдруг спросил из-за ограды голос той, которую Вейн видел и слышал прежде только с другой стороны улицы. Громким шепотом.