– Когда ты спишь очень долго, я прихожу открыть окно. Они всегда прилетают. Разные. Бьются о стекло или влетают, садятся тебе на грудь, на руки, которыми ты держишь флейту, и… гаснут.
Вейн дрожал, отворачивался, но мама подошла и стала, позади. Положила руки ему на плечи так, чтобы отвернуться было нельзя.
– Страху нужно смотреть в глаза, Виендариен, – сказала она. – Смотреть так, чтобы страх отступил, а если не отступит, ударить в ответ. Но перед тем, как ударить, помни, достать клинок из ножен легче, чем вложить его обратно.
– Больше… Больше не открывай окно, – прошептал Вейн, развернулся и, уткнувшись в мамин живот, сцепил руки у нее за спиной. – Не открывай, ладно?
– Мой храбрый малыш, – прошептала она, обнимая в ответ, щекотно шурша голосом в макушку. – Когда-нибудь он будет жалеть, что не видел, как ты растешь, и что не он сказал тебе эти слова в день совершеннолетия.
– Он вернется.
– Хорошо, что ты веришь, потому что у меня не осталось сил. А для возвращения, обязательно нужно, чтобы кто-то ждал.
Вейн ждал. Любого удобного момента, чтобы юркнуть в угол двора. Причем так, чтобы мама не знала. Он никогда не ходил к окошку в ограде, когда она была дома, и тайна продолжала оставаться тайной.
Утренний туман еще не уполз, роса густо блестела на траве, сыпалась с листьев. Вейн, пока лез, спиной вымок. Рань такая. Мама еще спала. Вернулась очень поздно, уставшая, так что Вейн сам себе молоко грел и кашу, но только ложку поднес…
И думать не думал, что придет кто, а все равно, как на нитке тянуло.
У Еринки был торжественный вид, несмотря на впопыхах натянутые одежки. Из-под юбки торчал край нижней сорочки, шнуровка на вышитой рубашке кое-как. Волосы и вовсе, будто она с этой косой спала и как встала, так и помчалась.
На плечах болталась длинная вязаная кофта. Ее край с растянутым карманом, девочка прижимала к себе, и там, в этом кармане, что-то возилось меленько рокоча, словно берестяной волчок по полу пустили или стрекозиные крылья трещат.
Она придвинулась ближе. Вейну стали видны взъерошенная бровь и прилипшая ко лбу челка. Капли, что Еринка с веток натрясла, пробираясь к ограде, бисером блестели на плечах и волосах. На ресницах.
– Ты немой? Почему молчишь все время? – укоризненно посмотрел глаз с золотисто-карим осколочком.
“Нельзя”, – терпеливо вывел он куском горючего камня на старой крышке от бочки, утащенной из погреба. Бумага и карандаш быстро приходили в негодность, крышка и горючий камень оказались надежнее. Подумаешь, пальцы вывозил.
Еринка не первый раз спрашивала. Может думала, что он врет, как про возраст. Ее давно не было. И подарков. Рисунок с кошкой был последним. Вейн уже думал, что все.
– Руку дай, – попросила она, посопев.
Вейн помедлил и просунул, как всегда, натянув рукав, чтобы случайно кожи не коснуться. Девочка приоткрыла карман и, приподняв, подставила под протянутую ладонь со свисающим с пальцев рукавом.
Тот, кто там возился и рокотал, почувствовав касание, мигом притих и зарокотал снова только громче. Вибрация прошлась по руке кипятком. Вейн дернулся.
– Не бойся! – рассмеялась Еринка. – Вот же недотепа… Гладь лучше! Слышишь, как урчит вкусно? А то тут у тебя одни жуки только. Ой! Царапучий. Твой. Я рисовала, помнишь? Только он маленький был еще, а теперь подрос. На.
Еринка качнула урчащее подношение. Из кармана высунулась пушистая серая мордочка с осоловелыми глазами, лапа поддела болтающийся рукав, потянула к пасти, а потом случилось то, чего никто не ожидал.
Котенок поддал лапами и нырнул носом в рукав, где вздрагивали от волнения пальцы Вейна. Влажный нос ткнулся в ладонь. Вейн застыл. У него все свело от ужаса и сладкой истомы, прокатившейся по телу, а увязший коготками зверек дернулся и обвис. Выпавшая из рукава головка запрокинулась.
– Как же… Как же… Это… Это как?..
Голос дрожал, разбивая оглушительную тишину, собравшуюся комком.
Вейн смотрел перед собой в набухающие слезами глаза, как в два зеркала, и в том, где был золотисто карий осколок, отражалось…
– Чудовище… Чудовище… Ты чудовище! – выкрикнула Еринка.
Из глаз пролилось, она шарахнулась, упала, отползла задом, вскочила и бросилась прочь. Зацепившаяся за ветки лента дернула было ее обратно, но не удержала, осталась висеть, а Еринка неслась поперек дороги и дальше, вдоль по Черной улице
– Я не хотел… Я не хотел! Я не хотел так! – закричал он ей вслед обрушившейся на него каменной тишиной, но вышло, как с зеркалами, трещало и сыпалось, звуки дробились, били и шевельнуться было страшно, потому что коготки все еще цеплялись за рукав.