Вейн будто только проснулся. Все застыло, замерло… умерло.
Он один был в этом живой, а в нем – искра. Пушистая, с влажным носом и царапучими коготками.
Вейн подтянул руку. Тельце прошуршало о край окошка в ограде. Теперь можно было трогать, не пряча руки в рукава. Не боясь, что навредит. Шерстка была еще теплая, и мягенькое пузико, и уши. И если сидеть вот так, не шевелясь, не думая, то можно представить, что всеиначе.
– Кошка, – говорил Вейн, гладил по шерстке, а на руки росой капало, – маленький свет. Пришла погреть. Я не хотел так. Не хотел. Твой свет во мне. Не хочу. Возьми обратно…
Обратно не получалось. Искры, блестки и блики сыпались с остывающей шерстки, как гаснущие светящиеся жуки с ладони. Но Вейн все сидел и сидел, пока сытое, разлитое внутри по телу тепло не истратилось в бесплодных попытках и вновь не превратилось в пустоту.
Штаны промокли, пропитавшись влагой от земли. От капель, что падали на руки с лица и скатывались, кошачья шерстка сбилась иголочками.
Вейн неловко поднялся. Повернул край свитера колыбелькой, придерживая снизу. Почти как Еринкин карман. Только не тарахтит.
– Страху в глаза смотреть, – сказал он сам себе. – Да. В глаза. Упыри не плачут.
За сараем полно было места, а чтобы ямку вырыть, хватило одной руки. Потом Вейн подумал и все-таки сходил в сарай за лопатой. Свитер снял, завернул в него маленькую кошку и так положил, только потом присыпал.
Ему не хотелось класть просто в землю, шерстка бы запачкалась, а земля холодная была, пусть и лето. Пригладил комки с мелкими камешками и корешками, обтер руки о штаны и в флейту поиграл, чтобы трава дружнее росла. Или вот хоть фиалки.
Когда лопату в сарай нес, она казалась неподъемной, так он устал. Глаза щипало, но он упрямо не давал векам сомкнуться. Добрел до крыльца, поднялся. Касаясь стены в коридоре дошел до кухни. Стена казалась горячей, как руки ира Комыша, как кошачий влажный нос, так он выстыл весь.
Пить хотелось. Мешались и лезли клыки.
Вейн вспомнил про оставленное на кухне молоко. Вошел. Пил. Сначала молоко, потом кровь, что мама в банке в холодильном шкафу хранила. Там и было-то всего на два глотка. В животе стало горячо, а снаружи все равно холодно. Пальцы не гнулись почти.
Кое-как, хватаясь за обжигающие перила, поднялся наверх, прошел в спальню. Сначала на постель хотел лечь, но подумал, что у него штаны грязные и вообще он весь перепачкался, и лег на пол. Закрыл наконец глаза, стало чуточку легче. Не моргать так долго было тяжело.
Вейн пробовал позвать маму, даже рот открыл, но вспомнил, что она поздно вернулась, и не стал. Пытался развязать узелок на флейте сам, но пальцы скользили. Тогда Вейн подтянул коленки к груди, а руки внутрь спрятал.
В комнате потемнело. Он видел, хотя глаза закрыл. У цветка на окне было несколько дрожащих теней. У некоторых теней оказалось по два цветка, у некоторых – один. Подвеска над колыбелью пускала на стены радужные блики, похожие на развешанные на звонких струнах бусины.
Кто-то… отец пел. И хоть колыбельная была без слов, Вейну слышался свой собственный, вторящий ему, голос, звучащий, словно вода, скачущая по ступенькам из хрусталя, и шепчущий, как самый уютный сладкий сон.
– Тихо, тихо меж теней, – звучал подарок отца, ведь даже с двумя нотами можно звучать, не повторяясь, очень долго, – вслед за флейтою моей мягкой лапкой по камням ты беги скорее к нам…
Плоский холм, круг из камней. Туман низом, такой плотный, что кажется, ступаешь по вате. Деревянные доски настила, вдоль которого на растянутой между вешками невидимой нити покачиваются фонарики с тлеющими внутри огоньками. Зеленоватые, тускло-синие, желтые.
– Ма… – из последних сил, почти погрузившись в странносон, позвал Вейн, и вспыхнуло золотом.
Фонарики мерцали не то дразнясь, не то, подобно эху, откликаясь, а сквозь туман пролегла дорожка-спираль. Она вела к фонтану и дому напротив, в котором когда-то будет/когда-то было/сейчас тепло.
Блики-бусины дрожали, словно кто-то ударил рукой по сверкающей росой паутине и звонко сыпались в чашу фонтана. Вейн пытался их ловить. Одной рукой, второй он маленькую кошку держал. Тянулся к цветным, но ему все время попадались белые, как свернутый комок тумана, с тонкими, похожими на вены темными прожилками. И те таяли, едва коснувшись руки или проскакивали насквозь, будто Вейн сам был из тумана. Будто от него осталось эхо.