– Может, поспите? – предложил Питиво.
Терин качнула головой:
– Я должна… Я хочу с этим закончить, но если вы желаете отдохнуть…
– Продолжайте.
Часть 3. Огни. 1
Когда Вейн открыл глаза после своего самого долгого сна, подвал словно съежился. В углу под лестницей оказалось тесно. А когда он встал, истлевшая одежда осыпалась. На полу было полно хрупких белых крысиных костей, запасы превратились в труху. Мед в горшочках окаменел.
Вейн понимал, что темно, но не был удивлен, что видит. Тогда его больше удивило, какой маленькой стала флейта в его ладони. И если прежде, чтобы сомкнув пальцы, оставить торчать снаружи лишь краешки, ему недостаточно было бы и четырех своих рук, то теперь почти хватило двух.
Он подул, и крохкие, похожие на паутину, остатки ленты осыпались так же, как и одежда.
Больше ничего не держало.
Кости покалывали босые ступни и хрустели, как прихваченный настом снег. Чтобы открыть крышку погреба, пришлось ударить посильнее не только руками, но и голосом. Дом уснул слишком глубоко. Он был больше. И куда больше не-жив. Ему было сложнее проснуться. Получилось не сразу, только после подношения кровью, которое Вейн оставил прямо на каменной стене.
Он нашел на кухне шаль, долго держал у лица и не мог понять, действительно ли от нее все еще неуловимо пахнет сиренью, горьковатой осенней прохладой и смятыми фиалковыми лепестками или это всего лишь…
Горло сдавило.
Дышать… Жить…
Лес, сырой, черный, пятно неба, вечер, под спиной скользко от крови, под рукой скользко. Бьется в груди. Медленно, как свеча дрожит, как прячущаяся в темноте ящерка-огневка. Немного тепла…
Холодно. Мне холодно. Где ты?
В груди распахивалась бездна.
Он дал себе время, чтобы оплакать мать. Камин горел призрачным прозрачно-оранжевым пламенем, обволакивая шаль. Дал себе время оплакать прежнего себя, протягивая ласковым рыжим всполохам альбом, книги, привезенные матерью из Верхнего, волчок, пестрое перо.
Когда успокоилось, поднялся наверх.
Дом подобрал провисший потолок, втянул обломанные зубья балок, позволил войти в спальню родителей. Все осталось, как было, только выцвело. Вейн взял одежду отца, которая оказалась впору. Сидел на постели там, где сидела мама перед тем, как уйти. Пропускал в пальцах гладкие, похожие на серебряный лунный свет пряди, и смотрел в единственное сохранившееся в доме зеркало. Прямо в глаза, как она учила.
Когда страх съежился и пропал, Вейн прошел дальше по коридору. Прежде он казался бесконечным, а сейчас от спальни родителей получилось всего три полных шага и один небольшой.
Открыл дверь в детскую, долго стоял, не решаясь переступить порог. Здесь когда-то... Здесь все еще… Здесь всегда…
Тишина.
…очень светло и очень красиво, как вышивка белым по белому. Сначала не видишь, но стоит свету упасть под другим углом – невозможно отвести взгляд. Низкое кресло, узкая кровать с подушками, столик, комодик, плетеная колыбель, привязанная к потолку. Застывшее время.
Единственное темное и живое – орхидея. Плошка треснула, и корень, искавший воды, врос в раму окна. На коротком одеревеневшем стебле качнулся, хрупкий темно-пурпурный, практически черный цветок, похожий на разбитое, разорванное сердце.
В ящике комода – кинжал, клинок которого помнит кровь отца, мамы и его собственную.
Над колыбелью плетенка из лент и бусин, которые звенят светом, если качнуть. Мелодии не видно днем, только в сумерках. Едва солнце сядет, по стенам комнаты разбегаются радужные блики, и тишина поет, вплетаясь в звучащую флейтой мелодию колыбельной.
Тихо, тихо не шуми,
Дверь неслышно отвори
И смелей ступай, дружок,
Теплой ножкой за порог…
Сначала Вейн открыл комод, чтобы забрать кинжал, затем подошел к колыбели. Там, среди бусин, была та, что дал ему дом. Вейн сам положил: кинжал – в ящик, а каменное зерно – в колыбель.
Он забыл, что выше, и нечаянно задел плетенку.
Едва слышный звук разбил тишину. Ударили по стенам радужные осколки, кричало, надрываясь, прошлое, билось птицей, истаивало светом, скатываясь с мягкой кошачьей шерстки, дрожало крыльями бабочек на ограде, шуршало ладонью по макушке, падало росой на смятые лиловые лепестки из глаз стоящего на коленях элле с тусклым серебром в волосах, тянулось в невообразимое далеко звенящей башней из боли и света, чтобы наполнить хрустальную чашу-колокол.
Лестница-спираль легла под ноги.
Но внизу, между здесь и нигде, Вейн уже был, а наверх пусть идет кто-то другой, у него есть, чем заняться, кроме как по лестницам бегать, поэтому он захлопнул дверь, обрывая песню тишины.