– Что это?
Прошел, прижал к выскобленной столешнице рисунок и ткнул в надпись.
Терин отвлеклась от укладывания сумки, посмотрела, неуловимо изменилась в лице и вновь, как в день знакомства перед домом отразила звенящее, беспокойное безмолвие, бесконечно длящуюся паузу.
– Это его имя, – произнесла она.
Арен-Хол свернул рисунок. Но несмотря на это, несмотря на голос и слова, звук никуда не делся. Терин продолжала отражать, словно бы по памяти, а Арен-Хола дергало. И тянуло.
Домой.
Не в сонную, похожую на склеп громаду Холин-мар, дальше, в глубь двора, где росли буки, облюбованные галдящими шумными воронами. К каменной скамье, рядом с которой в одну весну проклюнулись и расцвели мелкие желтые лютики на тонких почти прозрачных стеблях. Мать любила желтое. Иногда он срывал чашечку цветка и тайком прятал в карман ее пальто, представляя, как она улыбнется, когда найдет.
– Как он это произносил? – привычным усилием воли избавляясь от призраков уже давно не родного дома спросил Арен-Хол.
– Понятия не имею, – отозвалась Терин, только голосом, без всяких лишних неудобных вибраций. – Он никогда со мной не говорил. Я имею в виду, не говорил словами.
Арен-Хол удивился, задумался, перебирая в памяти совместные беседы, и понял, что рассказывая о странном приятеле, Терин ни разу не обмолвилась о том, о чем сказала сейчас, а ему самому так же ни разу не пришло в голову, что можно общаться, не используя слов.
– Он был немой? – задал логичный вопрос Арен-Хол.
– Нет, – уверенно ответила травница. – Просто не говорил. Ему было нельзя.
– Почему?
– Откуда мне знать? Это сейчас все это выглядит странно и странно звучит, если говорить об этом вслух, но в детстве многие вещи воспринимаются иначе. Его и без слов легко было понять. Порой мне казалось, что он говорит прямо у меня в голове, когда смотрит в глаза или играет на флейте. Не играет даже, так, свистит в разной последовательности несколько нот. У флейты было всего одно или два свободных отверстия. Точно не помню. Остальные были оплетены не то шнурком, не то узкой лентой. Флейта всегда была при нем, когда мы виделись. Он почти не выпускал ее из рук, а если выпускал, все время касался. Мне нравилось, когда он заставлял слетаться бабочек или светлячков. Сам начинал сиять. Это выглядело настолько нереально, что после гибели мальчиков я какое-то время всерьез считала, что вся эта… дружба мне приснилось, пока я лежала без сознания. Я говорила.
– Да, говорили. А потом нашли рисунки, – произнес инквизитор, с интересом и немалым удовольствием разглядывая травницу, на которой сейчас было вполне приличное даже для Нодлута платье, а не местные расшитые цветными нитками рубашка, юбка и жилет.
– Да, нашла рисунки, – повторила Терин, поймала его взгляд, тут же отвернулась, резко защелкнула саквояж, посмотрела. В лицо, но не в глаза. – Что странного в полустершейся надписи по-эльфийски кроме того, что ее не разобрать?
– То, что это не эльфийский, вернее, не Изначальная речь. Это арх-руны*, самый первый язык магии. Их не используют для письма. Их почти не используют в заклинаниях и при построении матриц. Ихпоютпри наличии определенного дара илиизъявляютс помощью силы, – пояснил Арен-Хол, продолжая отмечать между делом гибкую талию, ровную спину, горделивую посадку головы.
Он отчетливо представил на Терин другое платье, из дорогой ткани, с открытыми плечами, и другую прическу, более сложную и изысканную, а не уложенную вокруг макушки косу, и пришел к выводу, что будь все так, как он представил, фамильные сапфиры смотрелись бы на ее коже почти идеально. А идеально было бы, чтобы на девушке, кроме сапфиров, не было больше ничего.
Каковы на вкус могут быть эти сочные губы? Как изменится ее взгляд, если он прямо сейчас опрокинет ее на стол? Что отразится на донышке глаз? Страх? Похоть? И то, и другое было одинаково интересно.
– Вы куда-то едете, Терин? – спросил Арен-Хол, уловив, как зачастил ее пульс, реагируя на вибрацию силы.
– Да. Еду, – чуть вздернув голову ответила травница. – Если ваше предложение в силе. Мы ведь поговорили. И не единожды.
Арен-Хол продолжал смотреть. Пожалуй, она бы понравилась и отцу, и деду. Их одобрение было бы приятно. И пожалуй, они оба посоветовали бы как следует отшлифовать эту краштийскую жемчужину, прежде чем официально представлять. Но еще приятнее было, что ей не придется ложиться на алтарный камень, чтобы быть принятой родом как велит обычай, что она может принадлежать только ему, Арен-Холу, безраздельно. И перед этим меркла даже невозможность надеть на нее фамильные украшения. В конце концов не такая сложная задача найти несколько хороших звездчатых сапфиров для колье и сережек. Была бы женщина, на которую их захочется надеть.