– Тогда я возьму с собой кое-что. Один предмет.
– Какой?
– Ничего опасного. Артефакт для приватной беседы. Шкатулку с тишиной. Ты можешь ее проверить перед тем, как впустить меня к нему.
. . .
Посреди камеры стояла открытая шкатулка с тишиной. Мастер Ром отдал ее едва Терин попросила. Не спросил, для чего, не обмолвился, что нужно вернуть. Она заехала к нему после венчания. Сразу после. Арен-Хол подождал в экипаже.
В распахнувшийся плащ было видно платье и цепь с аметистами. Имрус Ром мгновенно узнал свою работу. Может потому и не спросил о шкатулке. Супруг, надевая украшение на шею Терин, поделился историей создания. Думал, что ей понравилось колье, раз она перебирает пальцами каждый камешек, а она делала это только потому, что камней касались руки Вейна.
Само венчание не оставило никаких эмоций. Установленные ритуалом клятвы, тяжелое кольцо на руке, сдержанный поцелуй над чашей, где они смешали кровь. Затем подписи в регистрационной книге и все.
Арен-Хол даже не намекнул на супружеский долг. Как прозорливо. Наверняка понял, что получит тот самый “труп в постели”. Терин обещала быть идеальной женой, но лишь после того, как Тан в должной мере исполнит то, что обещал сам.
– Вот я пришла к тебе, свет мой, вся, сколько есть, хоть ты и не звал, – сказала Терин, садясь рядом с Вейном на кровать, и взяв его безвольную руку, перетянутую красной лентой в свою.
Камера оказалась точной копией прежней, разве что дверь была сплошной, а щель отдушины под потолком настоящим окном. Зарешеченным и забранным охранным проклятием, но настоящим. Снаружи смотрела тьма в россыпи звезд так похожая на его глаза. Когда-то.
– Посмотри на меня, сердце мое, – она дотронулась до его лица, чуть разворачивая к себе, очень осторожно, словно прикосновения, даже такие, почти невесомые, могут причинить боль.
Она сама была словно голый нерв, словно с нее содрали кожу, мышцы и вынули кости, сердце, живое, билось, а ее отражение в серебряных зеркалах его застывших глаз дрожало гаснущей на ветру свечой.
Терин помнила, что он сказал о страхе, которому нужно смотреть в глаза и она смотрела. В его глаза. И на себя. Говорила. Затем замолчала.
– Теперь все. Теперь ты знаешь обо мне все.
Прикосновений к его лицу и руке было мало, но обе ее руки были заняты, и Терин коснулась губами. Больше всего сейчас ей хотелось согреться, хотелось рук, стискивающих до невозможности вдохнуть. И быть может в этом все дело? Когда до дрожи желаешь тепла, нужно отдать свое до остатка, чтобы согреть кого-то еще. Прижаться обнаженной душой так тесно, словно она одна на двоих.
– Слышишь меня, свет мой? Помнишь меня?
Он моргнул, приподнял руку, собрал кончиком пальца слезы с ее лица, коснулся стены и вывел мокрым по серомуте’рие́н, а другой рукой коснулся губ, как в детстве, когда напоминал, что не может говорить.
– И не нужно, не нужно, – всхлипывая и беспорядочно целуя его, куда попадалось, говорила она. – Мы столько времени прекрасно обходились без слов.
Теплело стылое серебро, темнело, мерцая далекими звездами, как ночь в прорехе окна. Давно погасла свет-сфера, но свет никуда не исчез. Достаточно искры.
– Ты сияешь, – шептала Терин, обнимая, согревая и греясь.
– Это твой свет во мне, твой свет, – билось рядом родное сердце, одно на двоих. Цвела на коже, под кожей золотая лоза. И тишина. Пела.
Пока не закончилась ночь.
До рассвета, как и было условлено, дверь в камеру распахнулась. Безмолвие пролилось в мир. Качнулся на башне из света и боли хрустальный колокол с рубиновыми, похожими на вены прожилками, зачерпывая безмолвие краем, и замер.
. . .
Контур города таял, растворяясь в наползающем тумане. То тут, то там из земли торчали кривые черные ветки и скрюченные стволы. Поверх серой мути деревянные доски настила, вдоль которого тянулась вереница вешек. На каждой висела клеть с огоньком свет-сферы. Зеленоватые, тускло-синие, желтые… Будто болотные манки внутрь посадили. Настил лежал здесь не так давно, но концы влажных сырых досок успели позеленеть.
Под настилом мерзко хлюпало. Гадко и лениво. Доски прогибались, в щели проступала темная вода пополам с тиной и грязью. Плеснуло, растеклось. Мерзкое ощущение, вроде в обуви, а будто босиком, как эльфир. Ему принесли чистую одежду и обувь, перед тем как везти сюда, но он остался, в чем был. И обуваться не стал. Болотная грязь просачивалась между пальцами ног, пачкала белые щиколотки. От света красноватой сферы на миг показалось, что не грязь, а кровь.