— Не ходи с ним, — сказал он на мзитрини.
— Паткендл, — сказал Отт, и в его голосе прозвучала неприкрытая угроза. Но Альяш улыбнулся и поднял руку, чтобы успокоить мастера-шпиона.
— Они используют тебя, — продолжал Пазел. — Они смеются над тобой и твоей верой. Они посылают тебя, чтобы ты умер среди этих людей.
— Ложь, — сказал Альяш. — Вы сами это сказали, Эрталон. Время вашей смерти еще не пришло.
— Я узнаю час, — сказал Эрталон Несс, неуверенно глядя на Пазела, — и прежде, чем он пробьет, я снова буду со своим отцом.
— Нет, не будешь, — сказал Пазел. — Он — треклятая статуя в трюме «Чатранда».
Отт беззвучно обнажил меч. Чедфеллоу сделал шаг вперед, как будто хотел вмешаться. Но Альяш снова отмахнулся от них.
— Чье прикосновение превратило вашего великого отца в камень? — спросил он. — Вы были там, когда это случилось.
— Я был там, — эхом повторил Эрталон Несс, обвиняюще поворачиваясь к Пазелу. — Я почти забыл. Это был ты!
С реки внизу доносились звуки пения. Эрталон Несс поднял голову.
— Они зовут вас, дитя Божества, — сказал Альяш. — И не сомневайтесь: ваш отец снова будет жить, и, как обещают старые рассказы, вы поплывете ему навстречу, когда он заявит права на свое королевство.
— Ты уплывешь и будешь убит! — крикнул Пазел.
Альяш покачал головой:
— Кто теперь смеется над верой?
Пазел был в отчаянии. С каждым произнесенным словом он все больше убеждался, что Отт или Дрелларек убьют его. Но он просто должен был бороться. Если бы он этого не сделал, эти люди забрали бы все — забрали бы сам Алифрос, — не говоря уже о жизни этого сломленного человека.
— Послушай меня, — взмолился он, беря сына Шаггата за руку. — Ты должен знать, что они ненавидят тебя. Разве они не запирали тебя все эти годы?
— Я думаю, он имеет в виду ваш дворец на Личероге, Ваше Сиятельство, — сказал боцман. — Что касается людей вашего отца, как может любой здравомыслящий человек подумать, что мы желаем им зла? В конце концов, мы спасли их от голода и построили для них это безопасное убежище, когда пять лжекоролей убивали любого человека, присягнувшего вашему отцу и отошедшего на лигу от Гуришала. Хватит этой чепухи, Ваше Сиятельство. Ваши люди ждут.
Сын Шаггата еще раз посмотрел на Пазела. Гримаса ненависти исказила его лицо, и он отдернул руку. Но как только он это сделал, ненависть исчезла, и мужчина выглядел просто потерянным. Его губы дрожали, а глаза с несчастным видом блуждали по камням.
— Мои люди, — сказал он, и в этих двух словах было больше одиночества, чем Пазел когда-либо слышал в любом голосе.
Он позволил Альяшу взять себя за локоть, и они вместе спустились по лестнице.
Глава 24. РЕДАКТОР, ПРИДЕРЖИВАЯСЬ МНЕНИЯ, ЧТО НЕИЗВЕСТНОСТЬ — ЭТО ВУЛЬГАРНАЯ БАНАЛЬНОСТЬ, РАСКРЫВАЕТ КОНЕЦ ИСТОРИИ
Они умерли, один за другим. Все они, порочные и добродетельные, Дреллареки и Диадрелы, их любимые, их враги. Народы, за которые они проливали свою кровь и убивали: те тоже погибли. Некоторые в экстраординарном стиле — столкновение предрассудков и жадности, усиленное военной техникой. Другие были просто похоронены, когда рухнули огромные, ненадежные дворцы, в которых они жили, эти противоречивые дома, построенные из добычи.
Они умерли, видите ли. Что еще могло случиться? Я был свидетелем нескольких смертей, слышал рассказы о других от тех, кто присутствовал; я даже сам внес в итог несколько имен, так что ваш редактор — убийца; это происходит не так редко, как вы думаете. До недавнего времени у меня были товарищи того времени, товарищи по выживанию, люди, в глазах которых загорался определенный свет, когда я говорил о «Чатранде», Нилстоуне или чести клана. Не слишком много. Сегодня вообще никого.
Все это было так давно, целую вечность назад. Многие ли из молодых ученых, окружающих сегодня меня, невоздержанного старого маразматика, верят, что мир Пазела и Таши когда-либо существовал — и что он был таким жестоким, благословенным и невежественным, каким мы его нашли? Никто в этом месте не похож ни на Пазела, ни на Ташу. Почему они должны в них верить? Пока я жив, я являюсь своего рода доказательством — но я, который плыл на «Чатранде» до его последнего часа, с каждым прошедшим годом похожу на себя все меньше и меньше. И, когда я умру, найдутся те, кто остановится на лестнице библиотеки, чтобы посмотреть на мой портрет, и спросит себя, не сошел ли художник с ума.
Что осталось от этих людей? Тех, которых я любил, и тех, которых ненавидел? Ни их лиц (вы должны сами представить им себе), ни их костей (хотя я держу череп Отта на столе в гостиной и иногда разговариваю с ним; он единственный, чья внешность улучшилась), ни их кожи, обуви, зубов, голосов, могил. Даже музеи, в которых собирались артефакты того времени, разрушились, и нет каменных табличек с надписью Здесь стоял музей. Что осталось? Их идеи. Сегодня — когда мир полностью изменился, когда ученые люди начинают утверждать, что у людей никогда не было времени славы, что они никогда не строили великих городов, никогда не приручали Неллурок и не пробовали магию, которая движет звездами — сегодня нам все еще нужны их идеи о достоинстве сознания, о братстве бесстрашных и скептичных, о действенности любви.