Над ним стоял эгуар. Его раскаленные добела глаза сверкали на темной крокодильей голове. Пазел схватился за горло, задыхаясь, из его глаз потекли слезы. Он был внутри кокона из паров, и запах был похож на кислоту, брошенную на раскаленные угли; мысленно он поразился, что еще не умер.
Но Дрелларек был мертв. Изо рта существа свисало тело тураха, и оно сморщилось, как старая тыква, поджаренная на огне. Слюна эгуара шипела на коже Дрелларека, а вокруг его зубов даже броня мужчины была объята пламенем. Затем существо подняло голову к небу и проглотило тураха, трижды щелчкнув челюстями.
Пазел почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Он не мог повернуться спиной к эгуару, поэтому он потащился прочь на руках, спиной вперед, ожидая смерти, ужасной смерти, с каждым царапающим дюймом. Он увидел Свифта и Сару́ на стене позади существа, бегущих к крыше крепости. Затем он посмотрел вниз. Отт и Чедфеллоу неподвижно лежали под ногами эгуара.
О нет. Игнус.
Пазел выполз из паров и лег на бок, его рвало. Глаза эгуара все еще были прикованы к нему, обжигая его разум так же, как пары обжигали его легкие. И тогда существо заговорило.
Пазел опять ожидал урагана — но эгуар, возможно, знал о пределах возможностей Пазела, и тот не столкнулся с тем же потоком смысла, что и раньше. Тем не менее, ему все еще казалось, что эгуар складывал целые речи в отдельные слова, и, слушая их, Пазел испытывал гротескное ощущение, будто проглатывает еду большими, непрожаренными кусками.
— Я, Ма'татгрил-эгуар-дитя-юга безымянный-лишенный-желаний-безжалостный-все-это-тюрьмы вперед-и-назад воспринимаю их план, их яд, их сообразительность-безумие-разврат-веру, воспринимаю тебя, лишенный-век-без-брони-без-кожи ребенок-мужчина, разум распахнут, вместе с ними, отдельно.
Одно слово, одно сводящее с ума сложное рычание. Пошатываясь, Пазел сумел подняться на ноги и отступить еще на несколько шагов. Он знал, что Дар подскажет ему, как ответить, и отчаянно боролся с желанием попробовать. Слышать язык эгуара человеческими ушами было достаточно плохо; размышления на нем могли свести его с ума.
Он попробовал нечто гораздо более простое: он использовал язык людей- леопардов.
— Почему ты помог мне? — спросил он.
— Оковы уверенности в клетке желания на мертвом островке в морской пене я.
Пазел понял. Он не должен предполагать, что эгуар желал ему добра. И как будто для того, чтобы это подчеркнуть, существо широко открыло пасть и выдохнуло в его направлении, и Пазел почувствовал, как облако пара снова окутало его, но теперь смешанное с какой-то новой желчью или зельем из пищевода зверя. Пар ослабил его, колени подогнулись. Он упал вперед, уставившись на существо, пойманный в ловушку этими раскаленными добела глазами. Затем эгуар заговорил снова, и Пазел начал кричать, как никогда в жизни.
Ему не было больно, но его разум жестоко изнасиловали. Эгуар очистил его разум, как апельсин, и изучил все, что в нем содержалось. Пазел не просто почувствовал себя голым; он почувствовал себя так, как будто кто-то срезал с него кожу, осветил ярким светом его мышцы и жилы и велел танцевать.
Но он не будет танцевать (и эгуар узнал это, узнал раньше Пазела, он знал каждое движение и побуждение души). Зверь искал что-то очень специфическое, и Пазел каким-то образом знал, что он не должен это отдавать. Его ярость от вторжения была обжигающей; он попытался бы убить любого человека, который вторгся бы в него таким образом, он думал как сумасшедший, как ассасин, как Отт.
Эгуара, это, возможно, позабавило. Еще одним словесным тараном он сообщил Пазелу, что уже заглянул в сознание Сандора Отта и что ярость Пазела мало похожа на ярость мастера-шпиона. Затем он предложил Пазелу показать разум убийцы. И, прежде чем Пазел успел отказаться, эгуар показал ему видение.
Подобно паводковой воде, вырвавшейся из плотины, разум Пазела захлестнула история жизни Сандора Отта. Пазел едва мог вынести то, что увидел. Мрачные детские годы в трущобах; женские руки кормили его, а затем шлепали и выкручивали руки; другие дети кричали, ужасные мужчины всегда были в ярости. Захлопнутые двери, разбитые окна, вонь скотного двора в переполненных спальнях, мертвецы, завернутые в изношенные простыни. Переулки, полные бормочущих людей, жертв говорящей лихорадки; они хватали его за лодыжки, и он едва спасался. Эпидемия, сказал кто-то. Телега, набитая нищими, бегущими ночью из города.