Фелтруп сжал руки в кулаки и уставился на них так, как будто никогда не видел ничего более впечатляющего. Затем он взял рагу, пересек комнату, подошел к окну и выбросил блюдо за борт.
Однако, как только он закрыл окно, сомнение вернулось на его лицо.
— В моем первом сне Арунис бросил Снирагу в море, — сказал он, — но кошка все еще на борту. Мои сны ничего не меняют, верно? Когда я проснусь, это блюдо снова будет на столе. И мое бодрствующее я ничего не запомнит из того, что происходит в этих снах. Я не смогу предупредить их, Рамачни.
— Не будь так уверен, парень. Твои сны, безусловно, меняют тебя. Я слышу усталость в твоем голосе: ты боролся за саму свою душу. В любом случае, ты должен попробовать. Что бы ни было в этой еде, оно было положено туда с самым черным умыслом.
Фелтруп подпрыгнул, вспомнив.
— Нипс откусил кусочек! — сказал он. — Вскоре он сошел с ума и попытался убить леди Ташу. И почти сумел.
Рамачни поднял глаза от стола. Теперь на гнев в его глазах было страшно смотреть.
— Пришло время, Фелтруп. Ты воззвал о помощи, и я здесь, чтобы ее оказать. Давай пойдем и посмотрим на чародея.
Фелтруп сглотнул и поправил очки на носу. Рамачни спрыгнул на пол, снова подошел к дивану и подполз к плечу Таши. Его розовый язычок один раз коснулся ее лба; затем он повернулся и снова осмотрел комнату. Его взгляд остановился на коврике из медвежьей шкуры. На его лице появилось выражение удовлетворения.
— Как ты смеешь заставлять меня ждать.
Чародей ждал сразу за красной полосой, его рот искривился от гнева. Четверо турахов прислонились к стенам. Арунис наблюдал, как худой мужчина в очках вышел из каюты Исиков, не закрыв за собой дверь.
— Значит, теперь ты можешь сопротивляться моему призыву? Что ж, после сегодняшней ночи ты пожалеешь, что вообще пытался, ты, искалеченное трехногое отродье, жалкая пародия на крысу. Иди сюда!
Худой человек не торопился, но, наконец, он добрался до волшебной стены. Однако он не сразу переступил через нее. Вместо этого он остановился, его лицо было всего в нескольких дюймах от лица чародея.
— После сегодняшней ночи, — тихо сказал он, — ты пожалеешь, что вторгся в его сны.
— Чьи сны?
— Фелтрупа, ты, дурак.
С этими словами человек в очках протянул руку сквозь стену и схватил Аруниса за шарф. От его прикосновения маг громко ахнул и попытался отстраниться. Но худой человек, крепко держа его, начал петь:
Свет — кошелек, наполненный обманом,
Охотник — ярость с быстрыми ногами
И ночь такая черная, как смерть.
Их подкупить, но что им дать ты можешь?
Проклятие с пинком в сундук уложишь?
Добавишь вкус измены на десерт?
Ты нам достался дорогой ценою,
И даже, может, слишком дорогою,
Но души мы не отдадим в залог.
Да, гордость стоит слишком много злата,
Зато за боль платить ничто не надо.
И ты ее, обманщик старый, получишь нынче впрок.
На последнем слове он выпустил шарф, спрыгнул на палубу и снова превратился в норку. Арунис в ужасе отскочил назад. Но норка на него не напала. Она убежала.
— Что это? — взревел Арунис. — Великий Рамачни, поджавший хвост? Неужели ты можешь сражаться только стишками?
Оглушительный рев заполнил проход позади него.
Арунис развернулся и какое-то мгновение, разинув рот, смотрел на медведя — на огромный коричневый валун, нависший над ним, такой высокий, что его плечо касалось потолка прохода.
— Остановись, Фелтруп! — взвизгнул он. — Я приказываю тебе...
Затем на него обрушилась вся медвежья туша, похожие на шипы когти и зубы разорвали его сон-плоть, как папиросную бумагу, как упаковку на коробке, в которой не было подарка, не было ничего, кроме пустоты и голоса, который выругался и исчез.
Глава 27. ЗАСАДА
24 фреала 941
133-й день из Этерхорда
К тому времени, как они достигли холма, возвышающегося над «Чатрандом», Диадрелу запыхалась, а мужчина рядом с ней задыхался, как гончая. Даже в девять утра жара была невыносимой — особенно на высоте восьми дюймов над бесплодной землей. Над ними кружились морские птицы, неисчислимые: сухая сторона Песчаного Пера была одним огромным гнездом, где чайки, ржанки, альбатросы и крачки соперничали за каждый доступный дюйм гнездового пространства. Птицы, конечно, не собирались сражаться с существами, которые могли оторвать одно из их крыльев взмахом лезвия, но их клевание и пикирование мешали заниматься другими делами. Их крики — возмущенные вопли, гогот, рев, визг — заставили Диадрелу подумать о пытках проклятых.