Жена шапочника возбуждена еще более, чем обычно. Она собирается провести вечер в гостинице с сыном местного врача. Она припрыгивает от радости, делится своими планами, прошлыми переживаниями, надеждами.
— Да ведь ты его знаешь, Франсуаза, он все время танцевал с тобой в сочельник; тот, что под конец захмелел и так смешно распевал во все горло: «Однажды жил толстяк-монах…»
Девушка вышивает красную кайму; она не шевелится, не поднимает головы, только вздрагивают ресницы, руки проворнее работают иглой. Она не отвечает, но она не забыла этого рослого молодого брюнета, с толстыми отвислыми губами и срезанным подбородком. Она помнит его губы, с которых текли вино и слюни, губы влажные и жирные, губы, которые тянулись к ее шее, руки, которые мяли ее простенькое черное платье из тафты, помнит его пьяную икоту на улице, где уже брезжил грязный рассвет праздничного дня.
— Ну и веселились же мы в ту ночь, — только светские молодые люди знают обращение с женщинами. Вот мой муж, хоть и понимает толк в любви, а манеры у него не те, что у Поля. Ничего не поделаешь, у меня нежная душа…
Мадам Фессар откидывает платок. Под облегающим ее капотом обозначается худая, но еще крепкая грудь. Черные глаза на выкате блестят.
У Франсуазы такое ощущение, будто пространство, где она может двигать руками, подымать голову, суживается; окружающие вещи — снисходительные свидетели, сообщники этой женщины; мадам Фессар любит этот буфет, она завидует счастливой обладательнице черной шелковой куклы.
Пальцы девушки судорожно сжимают рубашку, когда супруга шапочника говорит:
— А чашки; у тебя как-никак милы; и подумать только, что они достались тебе даром; всегда-то тебе везет; работы не ищешь, а работы хоть отбавляй, за мужчинами не бегаешь, а стоит тебе захотеть, и ты с ума сведешь любого красивого мальчишку. Ах, да, ведь я ж тебе не сказала. Все в тот же знаменитый сочельник ты пользовалась громадным успехом. На-днях еще Поль говорил мне, что к тебе неравнодушен его приятель, знаешь, красивый брюнет, похожий на него, у которого еще отец адвокат и помощник мера. Он даже предложил нам прокатиться с ним в Париж, когда мой муж поедет на юг погостить к матери. Шикарно, вчетвером, придраться не к чему. Послушай-ка, Франсуаза, давай встретимся на бульваре после театра? У приятеля Поля водятся деньжата.
Франсуаза разбита. Ей хочется надавать болтливой кумушке пощечин; она чувствует отвращение, как при прикосновении к сальной посуде. Она терпеть не может мыть посуду.
Все задевает и оскорбляет ее: порывистость движений, от которых мнется ее ситцевое платье, предложение поездки, образ длинного и худого юноши, который не раскланивается с ней при встречах на улице, но пытается соблазнить ее заманчивыми видениями поездки в Париж. Ей грустно, словно она маленькая девочка, узнавшая, что не существует рождественского деда, и эта грусть приковывает ее к стулу; она чувствует, как краснеет; слова соседки — удары хлыстом. Стать любовницей этого кретина, твердившего ей во время танцев: «Хотите побывать у меня на холостой квартире? У меня есть отличный портвейн и фокстротные пластинки… Моя машина делает сто километров в час» и: «Мне очень бы хотелось пригласить вас в кино, но боюсь, как бы нас не увидели». От него разило вином.
И спокойным, деланно равнодушным тоном она говорит:
— Я не люблю автомобиля, мне противен этот человек, и я не сдамся.
Она только слегка приподняла голову и снова взялась за вышиванье. Мадам Фессар молчит; глаза у нее померкли. Они застыли в изумлении и кажутся еще больше: вот-вот, выскочат из орбит.
Никакого движенья. Платье, наброшенное на манекен, полированный буфет в стиле Генриха II, намалеванная кукла, белокурая головка, склонившаяся над красной каймой, и жена шапочника, поднявшаяся на цыпочки и покачивающая головой; платок у нее на груди распахнулся и виден вырез капота, заколотый коралловой брошью.
— Значит, ты не поедешь в автомобиле, тебе не хочется и Париж? Ты считаешь, что приятель Поля недостаточно шикарен. Ты привереда! Молодой человек из хорошей семьи…
— Я не поеду в автомобиле.
— Напрасно ты не воспользуешься случаем; а впрочем, тебя никто не тянет…
И мадам Фессар натыкается на манекен, задевает швейную машину, останавливается перед куклой, затем глядит в окно.
— А окна в сардеровском особняке открыты. Теперь там живет племянник. Ват кому повезло. Говорят, старик был богат, а потом — сколько у него мебели, картин… Я раз там была, меня водила консьержка. Там ковры тысяч по двадцать, обстановка, все… Молодому человеку не придется утруждать себя работой. Впрочем, он, кажется, и не собирается; меня бы не удивило, если бы он оказался с ленцой. Он все время торчит у окна и глазеет на ворон, вместо того, чтобы наблюдать за фермами. Мне говорила хозяйка молочной.