Освещения в проходе не было. Пришлось зажечь карманный фонарик, который Катрич всегда носил с собой. Пыльный пол был истоптан следами. Судя по всему, люди здесь проходили в обе стороны. В уголке лежала большая стопка газеты «Экстра-П» — придонское рекламное издание. Газету бесплатно опускали в почтовые ящики вне зависимости от желания жильцов. Правда, делалось это только в центральных районах, где жили люди побогаче — потенциальные покупатели рекламируемых благ.
Катрич машинально провел пальцем по газете, лежавшей сверху. Пыли на ней не было. Взял один из номеров, посмотрел на дату. «Экстра-П» оказалась свежей, выпущенной за два дня до убийства Порохова.
Теперь предстояло опросить жильцов огромного дома, поскольку пожарный проход позволял преступнику попасть в любое место через любой вход.
Беседы с жильцами богатого дома — дело непростое. Из тридцати квартир второго подъезда девятнадцать имели стальные двери, и хозяева их, отгородившись-от мира броней, без особой охоты вступали в контакт с сыщиком. Потратив более двух часов, Катрич выяснил одно: никто выстрела не слышал и, естественно, свидетелем происшествия не был.
Ничего не дали беседы с гостями Порохова, которые в его квартире сидели за столом и ждали хозяина. Они ничего не видели, ничего не слышали.
Все же к вечеру удача улыбнулась. Дворник, махавший огрызком метлы во дворе, подсказал:
— А ты тетю Фаню спроси. Она завсегда больше всех видит и все знает.
Тетя Фаня работала подсобницей в универмаге, и огромная куча тары, загромождавшая двор, относилась к ее хозяйству. Найти тетю Фаню удалось без особого труда. Едва Катрич вошел в подсобное помещение универсама, путь ему преградила крупная ядреная баба того типа, который именуют деревенским. Такая, одень ее в жемчуга и шелка, не впишется в интерьер званого вечера, зато легко скрутит подгулявшего мужика, играючи перекинет с места на место куль сахара, а стаканчик самогона даже не замутит ее взора.
— Здравствуйте, — сказал Катрич. — Имею желание видеть тетю Фаню.
— А это я, племянничек, — ехидно отозвалась баба. — Только чой-то тебя не припоминаю.
— Может, к лучшему? Я из милиции.
— Тады садись, сердешный, — без особых эмоций предложила тетя Фаня и показала на ящик. Сама села рядом. Пояснила: — Нол-и гудут уже, намаялась с утра. И о чем говорить будем, племянник?
— Думаю, вы слыхали, что произошло во втором подъезде?
— Это где мужика зарезали?
— Застрелили.
— Надо же! А у нас говорили, будто ножом пырнули.
— Теперь можете всем объяснять — застрелили из пистолета. Прямо в лоб.
— Вот, паразиты, что делают! — Тетя Фаня возмутилась совершенно искренне. — Жалко, я его не знала, царствие ему небесное. Говорят, миллионщик был.
— Вы целый день между двором и магазином. Вот вчера, к примеру, сколько тары вынесли?
— Уж никак не мене десяти ящиков. Да, не мене.
— На какое время смены их больше приходится?
— Завсегда к вечеру.
— А в день убийства, когда выносили ящики, ничего подозрительного не заметили?
— Э, милок! Подозрительное для меня — это когда ханыга норовит в подсобку зайтить. А так во дворе люди ходют, мне какое до них дело?
— И все же подумайте. Может, что необычное видели? Постарайтесь вспомнить.
— Не-а, ничего не было.
— Что ж, тетя Фаня, на нет — суда нет. Катрич собирался встать^ но собеседница удержала его за рукав.
— Погодь, милый. Не знаю, может, это не подозрительно, но меня просто удивило.
— Ну, ну, — подбодрил тетю Фаню Катрич.
— Выносила я капустный срыв. Верхние гиблые листы, значит. Вижу, идет Жердяй с новым чемоданчиком. Меня это дюже удивило.
Катрич насторожился. Когда человека называют не по имени и фамилии, а кличкой, как собаку, это уже само по себе подозрительно.
— Кто такой Жердяй?
— А никто. — Тетя Фаня произнесла это голосом, полным презрения. — Как говорит Дуся Ярошенко, продавщица наша, он хмырь болотный.
— Она-то откуда знает?
— Вроде бы сперва он до ей подбивал клинья, как мужик, значит. Кадровал. Но она потом поняла — все дело в том, чтобы бутылку на халяву возыметь.
— И что Жердяй делал во дворе?
— Шел от второго подъезда с чемоданчиком. Я даже подумала — не спер ли у кого, оглоед.
— Он вышел из второго подъезда?
— Не видела, не знаю. Но шлепал с той стороны — точно.
— Значит, с черным чемоданчиком?
— Как сказано.
— А где мне найти Жердяя?
— Так он, милый, на «пьяной плешке» толчется. С утра. Как штык.
В проклятом тоталитарном прошлом на углу проспекта Победы и Пролазной улицы располагался книжный магазин «Радость познания». После победы демократии на волне гайдаров-ских реформ энергичный директор магазина Исаак Боровой оформил лицензию на торговлю спиртными напитками. Сперва бутылки заняли в торговом зале небольшой уголок. Любители книги с нескрываемой брезгливостью смотрели на тех, кто в темном закутке шуршал купюрами и торопливо прятал заветные пузырьки в карманы.
Известно, что молодое быстро набирает силы и легко побеждает слабеющее старое. Бутылки всех размеров, форм и цветов начали теснить книги, пока те не оказались в дальнем полутемном углу магазина. Теперь уже покупатели спиртного с презрением поглядывали на чудаков, которые тратили кровные деньги на чтиво. Книголюбы все реже входили в магазин, и «Радость познания» полностью стала пьяной.
Раньше у магазина толпа собиралась в дни, когда проходила подписка на собрания сочинений Толстого, Лескова, Шолохова, Джека Лондона. Теперь «Радость познания» ежедневно привлекала мужиков другими названиями — «Смирновской», «Распутиным», «Жириновской»;… Нс менее трех-пяти десятков алкашей, жаждавших, но не имевших средства на удовлетворение желаний, толклись вокруг магазина, оставляя после себя в подъездах ближайших домов стойкие запахи мочи. И это место в городе получило название «пьяной плешки».
В тот день Катрич решил бесед с жильцами дома не продолжать и побрел на Пролазную. Алкаши, как всегда, кучковались у «Радости познания». Артем подошел к толпе, думая, кого из нее выхватить для беседы. Случайное счастье быстро решило проблему. Кто-то взял его самого за плечо.
— Артем! Здорово!
Катрич обернулся. Кто же это? Лицо незнакомое. Дряблые щеки, покрытые седоватой щетиной. Фиолетовые мешки под глазами, туповато-унылый взгляд. Потрескавшиеся губы. Сальные плети волос, падающие на плечи. И все же через это просвечивало нечто знакомое. Коля Рудин… Они вместе учились в школе. Точно, он…
Николай был способным, удивительно веселым и подвижным малым. Науки давались ему играючи. Все-то он схватывал на лету. Когда другие еще зубрили «их бин, ду бист, эр ист», Коля спокойно заговаривал с иностранцами на улицах, получая в подарок то пачку дефицитной в те времена жвачки, то заграничные безделушки. К десятому классу Николай писал хорошие стихи. Можно было только удивляться, откуда такая глубина чувств у парнишки, толком не знавшего жизни:
Как мне увидеть тебя — Подскажи. Ты для меня — Перепелка во ржи. Рядом всегда, А поймать не могу. Ты для меня — Как иголка в снегу…
Коле пророчили большое будущее. От стал душой всех компаний, тамадой на школьных встречах и вечеринках, поражал умением произносить красивые тосты, рождавшиеся экспромтом.
Но большое будущее не состоялось. Перейти вброд реку спиртного Коле не удалось. Поток подхватил его, поволок, смял, превратил поэта-мечтателя в заурядного городского ханурика.
Катрич не видел Рудина по меньшей мере три года.
— Привет, портвейнгеноссе! — Катрич протянул Коле руку. Тот уныло опустил глаза.
— Твой портвейнгеноссе потерпел полную фетяску. На бутылку не дашь?
Тут же к ним подвалил третий — доходяга в майке-безрукавке, некогда желтой, а теперь грязно-бурой. Глянув на Катрича, доходяга сказал: