Морские чудовища, в прежние времена поглощавшие утопающих мореходов, выглядывали теперь из бушующих волн, пытаясь понять, что происходит. С удивлением и недовольством смотрели они на всё глубже и глубже рассекавшее Афон рукотворное ущелье. Каждое утро — на всякий случай, поскольку работа продвигалась вполне удовлетворительно, — персы приносили жертвы и злым ветрам, и морским чудовищам.
Глубина прокопа росла. Наконец волны заплескались у ног тех из каменотёсов, кто стоял ниже. Они передавали отколотые глыбы наверх по лестницам. Поднимаясь вверх со ступеньки на ступеньку лестницы, прикреплённой к скале железными скобами, переходя из десятков тысяч рук в десятки тысяч рук, камни взлетали всё выше под свист кнутов. Стонала сама истязаемая скала. Кирки и молоты выбивали из камня железную песнь, под которую стены отступали всё дальше. Полные песка и битого камня корзины бесконечной чередой поднимались по верёвкам. На самом гребне корзины высыпались. Обитавшие в пещерах львы, в те времена ещё водившиеся в Европе, в страхе бежали или бросались в море: где их немедленно пожирали морские чудовища. Гора Афон покорялась, и гонцы докладывали о ходе строительства Ксерксу, готовившемуся к переходу из Суз в Сарды и посылавшему браслеты — почётные награды среди персов — Артахевсу и Бубару.
Тем временем склоны прорытой расщелины начали осыпаться под дробь молотов и кирок, усердно разбивавших камень. Глыбы с грохотом валились на лестницы и на рабов. Начиналась ругань и большая порка, проводилась расчистка, и камни вновь ползли вверх по заново возведённым лестницам. Гигант Артахевс лично выезжал на своём огромном жеребце к краю рукотворного обрыва, чтобы следить за работой. Руки его уже буквально исчезали под браслетами, присланными ему царём.
Коршуны садились на трупы погибших, которых извлекали из-под обломков лишь для того, чтобы поднять наверх и сбросить по другую сторону горного склона вместе с песком и щебёнкой. По ночам, когда среди облаков по небу скользила луна и мир ложился на гору, над трупами кружили коршуны, управлявшиеся с покойными по персидскому обряду. Уже на следующий день от несчастных не оставалось ничего.
Финикийцы, искусные во всём, и на сей раз доказали своё умение. Свой участок канала они начали пробивать на большей ширине, чем все остальные, и по мере углубления сужали ложе канала, поэтому у них обвалов не было.
Бубар, командовавший частью сапёров, был наделён ехидной душой. Глядя на своё воинство, идущее под хлыстами надсмотрщиков — из седла своего коня, стоявшего возле гигантского Артахевса, — он улыбнулся, пожал плечами и прошептал, склонившись к своему соседу:
— Чистое безумие! Экипажи наших судов легко могли бы перетащить свои корабли через перешеек. Канал здесь совсем не нужен.
Но Артахевс нахмурился и молвил:
— Канал всё-таки лучше. А наш канал будет таким широким, что по нему смогут проплыть бок о бок сразу два корабля.
— Конечно же, канал надёжнее, — немедленно согласился Бубар.
Когда дело ограничивалось словами, Бубар всегда подчинялся Артахевсу. Только улыбка его становилась всё более и более ехидной. Однако, не замечая сей улыбки, Артахевс повёл могучими руками, зазвенев при этом многочисленными браслетами. Бубар же сдвинул свои собственные повыше так, чтобы они не звенели, и подумал о том, что, когда канал будет достроен, он разбогатеет настолько, что…
Глава 5
Тем временем Ксеркс уже шествовал в Сарды во главе каппадокийского войска. Какой же из сатрапов получил из царской руки самый красивый дар за лучшее войско? История не знает его имени и, по всей видимости, никогда не испытывала потребности в подобном знании. Ксеркс прибыл во Фригию, в Келены. Войска остались за стенами. Царь Царей посетил все достопримечательности города. На центральной площади ему показали мраморную чашу, из середины которой истекает Катарракт, река, впадающая в знаменитый Меандр. Когда царь осмотрел источник — вовсе не произведший на него особого впечатления, хотя достаточно странно видеть перед собой реку, рождающуюся на рыночной площади, — его повели в храм Аполлона. Сокровищем этого святилища являлась белая кожа, содранная заживо с Марсия Молчаливого, посмевшего посчитать себя соперником Аполлона в пении и игре на флейте. Содрав кожу со своего ещё живого конкурента, Аполлон поступил несправедливо, ибо Марсий, сын Эагра, изобретшего в Келенах флейту, играл на созданном своим отцом инструменте лучше бога, вне сомнения считавшего флейту предметом куда более низменным, чем его лира. Кожа показалась Ксерксу не более интересной, чем исток Катарракта, и царь изрёк: